Вечером у Амелиных шел семейный совет. Они всегда любили собираться вечерами на кухне. За круглым столом, под розовым абажуром. Здесь Катенька и Ксюша слушали сказки, когда были маленькими. Здесь зачитывались книжками, когда стали старше. И всегда рядом, всегда вместе с родителями. А сейчас предстоит разлука… Девочкам все виделось в розовом свете — таком же, как абажур. Впереди интересное путешествие. Все будет замечательно!

— Папа и мама, не бойтесь за нас! Ведь мы не одни поедем, — успокаивала старшая из сестер. — С нами учителя.

— И много других девочек, — поддержала Катю младшая Амелина.

— Ладно, ложимся спать, — сказал папа.

Долго не могли уснуть родители. Да и сестрам не спалось.

Через два дня, как и обещала Черская, занятия в гимназии закончились. Но мама все равно разбудила Ксюшу и Катю рано:

— Работы у нас ой как много! Надо все перестирать, пересушить, перегладить… Дай Бог поспеть!

В тот самый день, когда в доме Амелиных шли приготовления к отъезду, в другом доме, расположенном также на Васильевском острове, сидел у раскрытого чемодана мальчик лет пятнадцати.

Задача, которую решал Виталий Запольский, была простой, но требовала некоторой решительности — брать с собой в дорогу микроскоп или не брать?

— Хорошо помню свои переживания, — говорит мне Запольский семьдесят лет спустя. Мы находимся в его домашнем кабинете. Хозяин стоит, опершись на фортепиано. Я же листаю семейный фотоальбом.

— Да, микроскоп, — вздыхает Виталий Васильевич. — В то время расстаться с ним, да еще на целое лето, было для меня равно разлуке с отцом и матерью. Именно так. Не думайте, что я преувеличиваю. Ведь приобретение микроскопа далось с таким трудом! Впервые я услышал об этом оптическом приборе от учителя. Мне еще и десяти не было. Вот он и овладел моим воображением. Не шел из головы ни днем, ни ночью. Но где достать денег столько? Ведь двадцать рублей — целое состояние… Я начал копить деньги, экономя от завтраков. Став постарше, начал зарабатывать продажей газет. В прорезь копилки опускались всё новые монеты и монетки. И представьте, так длилось три года. Конечно, мне бы не набрать необходимую сумму. Помог отец. Копилка становилась все тяжелее. В свои пятнадцать лет я не мог вспомнить более счастливых минут, чем те, когда, прильнув к окуляру и наведя резкость, увидел собственный волос, увеличенный в полтораста раз. Волос напоминал искривленную ветку дерева. Срезы растений, радужное крыло бабочки, жизнь капли воды, кровяные шарики, лягушечья кожа — все это без устали я начал рассматривать и изучать. Мои гербарии и коллекции бабочек занимали лучшие места на городских выставках. «Быть тебе, Запольский, биологом», — говорили учителя. Так думали и друзья. Но было у меня еще одно увлечение, доставшееся в наследство от дедушки Платона.

Виталий Васильевич подсел ко мне и помог найти в альбоме нужную фотографию.

— Деда моего, судебного следователя, в Петербурге знали многие. Был он приверженцем известного русского юриста и демократа Анатолия Кони. О хлебосольстве дедушки, его доброте и радушии ходило много рассказов. Вот один из них.

Запольский обедает. Ему докладывают:

— Ваше благородие, городовой доставил преступника.

— Хорошо, поглядим, что за субъект. Но сперва покормите его. Не беседовать же нам на голодный желудок. Ну а потом ко мне.

После обеда в комнату входит задержанный. Голова опущена. На хмуром лице и во всей фигуре видна покорность судьбе, обреченность человека, готового к неизбежному наказанию. Но следователь на вошедшего смотрит не строго, а скорее с любопытством. И спрашивает, не как судья спрашивает, а участливо:

— Ну что, любезный? Небось набедокурил?

Доброта располагает к доверительности:

— Так уж получилось. Куренка я украл. Не хотел, да сам он в руки шел. Прости, Господи…

— Как же ты, братец?

— Все из-за голодухи. Терпеть, Ваше благородие, больше мочи нет. Все равно, конец один, — отчаянно машет рукой задержанный.

Следователь некоторое время молча смотрит на него. Потом встает из-за стола, берет из его рук шапку и обходит сослуживцев. Пускает шапку по кругу:

— Не судить же его, в самом деле, господа. Это нам себя надобно судить, что люди ложатся спать голодными. Подайте, кто сколько может…

Он возвращает шапку ее владельцу, потерявшему от изумления дар речи и хоть какую-то способность выразить благодарность.

— Ну-ну, иди. Не воруй…

Отец говорил мне, что дед справедливостью своей напоминал оруженосца Санчо Пансо. Ведь тот, будучи губернатором, решал судные дела, пользуясь не законом, а здравым смыслом.

И все же если свой ум дедушка отдал юриспруденции, то сердце его принадлежало музыке.

Днем дед находился в присутствии. Вечерами же, а бывало и ночью, музицировал, сочинял. Его угнетала мысль, что никто из детей не принял главного его увлечения.

— Как же случилось? — спрашивал он себя. — Нет дня, чтобы в моем доме не звучала музыка, а дети к ней безразличны.

Вот и Василий, отец мой, не пожелал учиться музыкальной грамоте. Чужды ему были гаммы, гармония и контрапункт. Вместо этого он выбрал, к величайшему разочарованию деда Платона, место чиновника в крестьянском поземельном банке. Занимался он делом, увы, весьма далеким от искусства, выдачей ссуд. И пальцы его перебирали не клавиши, а костяшки счётов.

Дед Платон махнул рукой на сына и обратил свой взор и надежды на меня. Так что в доме нашем рояль появился значительно раньше микроскопа.

— Выходит, Виталий Васильевич, вам досталась одинаковая судьба с дедом… Разница лишь в том, что он разрывался между судебным присутствием и музыкой, а вы — между музыкой и микроскопом.

— Да, увлеченность мне явно досталась по наследству. Но с раннего детства я заразился еще одной страстью — чтением. Был в ту пору такой журнал — «Задушевное слово». Он не отличался своими художественными достоинствами. Зато печатал много иллюстраций и выходил еженедельно. Издатели знали, чем завлечь детей — занимательным сюжетом, который продолжался из номера в номер. Вот почему нам, детям, и неделя казалась нескончаемо долгой. Не в силах больше ждать очередного номера, я и моя младшая сестра Ирина бежали в издательство «Вольф», которое находилось здесь же, на Васильевском острове. В руках мы держали подписную карточку. У нас отрывали талон, а взамен выдавали журнал. Получали мы его вечером. И не надо дожидаться почтальона, который придет только утром. Ах, какая же это была радость — бежать по вечерним улицам домой, прижимая к груди новенький журнал! Он хранил в себе такую же жгучую тайну, как коробка с подарком, которую еще только предстоит развязать. Даже сегодня, будучи уже стариком, я помню тот дразнящий запах типографской краски. Как запах еды. Это было тоже чувство голода. Не могли дотерпеть. Забирались с ногами в глубокое кресло и, добавив огня керосиновой лампе, позабыв обо всем на свете, проглатывали страницу за страницей.