– Разрешите и мне с вами минутку посидеть, Мария Николаевна? – спросил доктор.

– Вы хотите послушать соловьиное пение? – со странным выражением поинтересовалась Мура.

– И это тоже. – Доктор чувствовал, что в его ответе звучит и какой-то другой смысл.

Они спустились по ступеням и пошли к маленькой беседке, стоящей недалеко от центральной дорожки. Вокруг беседки цвели низкие кусты белой сирени, а над ними высилось уже отцветшее черемуховое дерево.

– Надо минуту-другую посидеть совсем тихо, – шепотом проговорила Мура, усаживаясь на деревянную скамью, устроенную по внутреннему периметру открытой беседки. – Тогда они и запоют.

Доктор повиновался. Молчать ему было не тяжело, тем более что с каждым вдохом он улавливал сладостно-тревожные волны, исходящие от упоительно пахнущей белой сирени, ветви которой проникали в глубь беседки. Вскоре над этими чудными волнами поднялся коленчатый птичий голос. Ему ответил другой, потом третий, – странное пощелкивание сливалось в необъяснимо завораживающую мелодию. Ее хотелось слушать долго-долго. Доктор взглянул на Муру: она, приложив палец к губам, тоже радовалась странному соловьиному зову, доносящемуся откуда-то сверху – неужели из кроны черемухи?

Когда наступила пауза, они посидели еще немного в ожидании продолжения. Но его не было. Боясь, что Мура сейчас поднимется и уйдет, доктор торопливо сказал:

– Извините меня, Мария Николаевна, за нескромное любопытство. Но я не понял – из-за чего ваша сестра упала в обморок? Что случилось?

Даже в легком сумраке беседки он с удивлением заметил, что девушка смутилась. Вполне возможно, что и покраснела.

– Что случилось? – Казалось, Мура искала объяснение, которое скроет истину. – Ничего. Ничего не случилось. Ничего особенного. Так, пустяки. Хотя... Знаете, доктор, – тон ее стал решительным, – я не могу вам сказать.

Доктора охватило нехорошее предчувствие.

– Почему, почему вы не можете? – вкрадчиво произнес он.

– Мне неудобно, – уклончиво ответила Мура. – Да и вам не понравится. Пусть лучше она сама вам скажет.

– Вы заставляете меня думать о самом худшем, – упавшим голосом признался Клим Кириллович, его подозрения приобретали четкие очертания.

– О худшем? – недоуменно переспросила она.

– Мы с вами здесь одни, и вы можете мне доверять. – Доктор пытался собраться с силами. – Я вас не выдам. Но кое о чем я мог догадаться и сам. Почти месяц я не виделся с вами и вашей сестрой. Но я всегда, согласитесь, был вашим другом.

– Да, милый доктор, разумеется. – Мура растягивала слова, пытаясь сообразить, о чем идет речь.

– Скажите мне, Мария Николаевна, правду, – Потребовал, встав со скамьи, доктор. Он выглянул ИЭ беседки, чтобы убедиться в отсутствии поблизости нежелательных ушей. Потом резко повернулся и, загородив собой выход, выпалил, глядя прямо я глаза испуганно вставшей Муре:

– Я знаю, что Врунгильда Николаевна помолвлена с князем Салтыковым.

Мура вытаращила глаза и в изумлении открыла рот:

– С князем Салтыковым? Кто это – князь Салтыков?

– Я все знаю, – продолжил отчаянным шепотом Клим Кириллович, – не пытайтесь от меня скрыть. Брунгильда – невеста князя Салтыкова. Что ж, ей будет к лицу княжеский титул. Но, согласитесь, я, как друг вашей семьи – вы все мне дороги, – все-таки должен знать правду: что здесь происходит? В чем причина обморока? Не нужна ли моя помощь и мое дружеское участие?

От своей длинной путаной тирады доктор Коровкин совсем ослабел и понуро опустился на скамью перед остолбеневшей Мурой.

Прошла долгая тягостная минута.

– Милый доктор, – опомнившаяся наконец Мура тоже опустилась на скамью, – вы уверены, что вы здоровы? Не переутомились ли вы?

– На что вы намекаете? – мрачно поинтересовался доктор, не поднимая головы.

– Какой князь Салтыков? Какая невеста? Вы что-то напутали.

– Боюсь вас обидеть, Мария Николаевна, – с горечью произнес Клим Кириллович, – но совсем недавно, полгода назад, вы были проницательнее. А ведь тогда шла речь о более сложных материях. Здесь же прямо перед вами происходит то, чего вы не замечаете. Очень странно.

– Да, странно, – обиженно подтвердила Мура, – и я хотела бы получить объяснения всем тем нелепицам, о которых вы так долго говорили.

– Объяснения? – Доктор поднял голову. – Извольте.

Он опустил руку во внутренний карман визитки и вынул оттуда тоненькую книжечку – в дешевом сером бумажном переплете.

– Что это? – озадаченно спросила Мура, наблюдая за его движениями.

– Псалтырь.

– Ну и что?

– А то, что возле калитки вашей дачи меня поджидал какой-то местный поп и кротко просил передать эту Псалтырь невесте князя Салтыкова.

– Ну и что? – Мура все еще не могла взять в толк, как попик и Псалтырь связаны с Брунгильдой.

– Мария Николаевна, – с укором посмотрел на девушку доктор, – подумайте сами. Ведь не Елизавета Викентьевна же – невеста князя Салтыкова. И не кафешантанная певичка. Может быть, Глаша? Так что одна ваша Сестра и остается... Но не вы же, надеюсь? – Тут голос доктора Коровкина дрогнул, лицо вытянулось.

– Позвольте взглянуть. – Мура протянула руку и взяла Псалтырь. – Дешевое издание. Ничего особенного. Только на последней страничке что-то нацарапано карандашом. Милый Клим Кириллович, давайте выйдем на свет, тут что-то написано.

Они вышли из беседки и склонились над желтой страничкой брошюры. В светлом прозрачном сумраке белой ночи прочесть написанное оказалось нетрудно. Чей-то властный карандаш с отчетливым нажимом вывел непонятные буквы и слова:

«ТСД. Саркофаг Гомера»

Летняя жизнь петербургских дачников строилась и соответствии с негласно принятыми законами. И семейство Муромцевых стремилось их соблюдать – если не все, то хотя бы некоторые из них.

Основные рекомендации по разумной организации дачной жизни летом 1901 года сводились к следующему постулату: «Пить, есть, спать и гулять – вот образ жизни, который вернет вам силы. Откажитесь от газет, будьте чужды всех этих проклятых вопросов и живите в свое удовольствие. Противопоставьте городской жизни отдых от умственной деятельности, режим дня, здоровую еду, сон, физический труд, купание и спорт».

Правильный образ жизни включал в себя и особый режим дня, которого стремились придерживаться все дачники: подъем в шесть-семь часов, чай, кофе в восемь часов, первый завтрак, до двенадцати часов – чтение и игры. В полдень можно было поспать часа полтора или перекусить – второй завтрак – и отправиться на прогулку или купаться. Обедать следовало в пять часов, а ужинать в восемь. В десять-одиннадцать – отход ко сну. Спать рекомендовалось не более семи-восьми часов. Только малокровные и нервные люди могли позволить себе более длительный сон, не вызывая при этом осуждения всезнающих соседей. Дачная жизнь невольно располагала к большей, чем в городе, осведомленности о жизни соседей.