Если кормили меня так, как пытались накормить моих сыновей, неудивительно, что я ничего не ела. Неправда, что у меня не было аппетита: мне случалось быть голодной, я любила самые разные продукты, но мне не давали времени и возможности их захотеть. В меня запихивали еду в любое время дня и ночи, нужен был страусиный желудок, чтобы такое выдержать.

Кормили меня мать, домработница, бабушка и тетки, каждая по собственной инициативе и в соответствии со своими взглядами на этот вопрос. В возрасте пяти лет со мной приключилось расстройство желудка высшего класса, то есть, выражаясь изысканным языком, — вселенский дристун. Я не могла ничего переварить. Ходить я перестала совсем, сил у скелетика не осталось. Отчаявшись, бабушка взяла меня на прогулку. По лестнице ей пришлось снести меня на руках, и на прогулку мы поехали на извозчике.

Бабушка, находясь в крайней степени отчаяния, перекрестилась и подумала: «Или умрет, или выздоровеет!» — и купила мне по дороге полтора кило бананов. Бананы я обожала, не знаю, сумела ли я за прогулку сожрать все полтора кило или немножечко все-таки осталось, в любом случае хворь как рукой сняло. Бананы переломили судьбу, и вскоре я выглядела, как пончик в масле. За едой я по-прежнему капризничала, но это уже был совсем другой коленкор.

Вторым наказанием были мои болезни. Я переболела всем, чем только можно. По оценкам матери, две недели я была здорова, а потом три недели болела. Гриппы и ангины впивались в меня, как пиявки, и я давным-давно знаю причины этого явления: одевали меня кошмарно.

Главным образом эта была заслуга бабушки, которая придерживалась правила, что ребенка надо держать в тепле, и правило это она ухитрилась внушить всему семейству. Рейтузы, свитера, валенки, теплое исподнее, шарфики, шубки, разрази их гром… В результате получался форменный неповоротливый снеговик. Совершенно точно помню, что это была моя смертная мука на протяжении долгих лет. Укутывание вызывало отчаянную невозможность двигаться, и дети надо мной издевались, потому что я не могла бегать. А бегать мне вообще было запрещено, потому что я могла вспотеть. Еще бы тут не вспотеть!

До сих пор во мне сидит воспоминание о блаженных минутах, когда я забыла полностью одеться на гулянку. Была зима, я спускалась по ступенькам, и как-то очень легко и приятно мне было идти. Можно сказать, просто крылья на пятках выросли. Бабушка шла за мной следом и вдруг обратила внимание на мои ноги.

— Иисус, Мария, святой Иосиф! — вскрикнула она в ужасе. — Ты же не надела валенки!

Действительно, вот откуда легкость! Я попыталась выклянчить прогулку без этих чертовых валенок, но не тут-то было. Пришлось мне вернуться и одеться, как положено, после чего жизнь мгновенно утратила всякую прелесть.

Кошмарный упрямый перегрев вызывал бесконечные простуды, лишал меня сопротивляемости хворям и приводил в отчаяние маму. И ни в ком из родных не оказалось ни капли здравого смысла.

Третьим проклятием, стойким и непобедимым, стал мой характер. Гены, я полагаю. Прабабушки, бабушки и вообще все пращурки отозвались во мне громким эхом, и с этим уже ничего нельзя было поделать.

Я отчаянно настаивала на своей самостоятельности. Есть на свете несчастные дети, лишенные какой бы то ни было заботы, и есть несчастные дети, задавленные грузом излишней заботы. И в том, и в другом случае результат ужасен. Мной руководил не разум, это точно: трудно от пятилетнего создания ожидать разумных действий, поэтому, должно быть, это был здоровый инстинкт. Я хотела все делать сама.

Я дико, бешено и безгранично завидовала бедным еврейским детям. Вероятно, бедные еврейские дети завидовали мне. Я страстно завидовала их свободе, недоступной мне, как звездочка на небе. Чтобы выйти из дому и отправиться на прогулку, я должна была вымаливать разрешение, а давали мне его, обговорив тысячу условий и ограничений. Были необходимы сопровождающий, соответствующая погода, нужно было меня тепло одеть, а потом следить, чтобы я не перегрелась и не вспотела. Сама, одна? Исключено, и речи быть не может!

Контакты с другими детьми мне всячески ограничивали, потому как мать считала, что их общество мне не подходит. Возможно, в чем-то она была права. Дети как дети, меня они считали чудом-юдом, да к тому же подбивали на всякие пакости. Мне нельзя было бегать, чтобы я не вспотела, поэтому дети с жаром подбивали меня нарушить запрет. «Зюзя, побегай! Зюзя, побегай!».

Кошмарное домашнее имечко Зюзя (лучше признаться публично, чтобы никто потом не смел меня шантажировать!) тащилось за мной годами. Я его ненавидела и бурно возражала против него, поэтому в конце концов семья оставила мерзкое прозвище.

На самом деле меня звали Ирена. Это имя мне тоже не нравилось. К счастью, этих имен, с крестин и конфирмации, у меня целых три: Ирена, Барбара и Иоанна. Больше всего мне нравилось последнее, и при первом же удобном случае я переключилась на Иоанну. Однако это случилось не скоро.

Отец в то время старался меня избегать. Младенцем он брезговал, маленького ребенка немного боялся, а иногда забывал о его существовании. Он заметил дочку, только когда я уже слегка подросла и на двенадцатом году жизни начала напоминать ему человеческое существо.

Мать же требовала от отца участия в моем воспитании и предъявляла ему претензии, по моему сугубо личному мнению — несправедливые. Занятий по дому у нее почти никаких не было, домработницы у мамочки были всегда, а заниматься мной рвалась бабушка, у которой я проводила почти всё время. Ну и зачем тут еще и работающий отец?

Когда мне исполнилось четыре годика, я полюбила мастерить елочные украшения. Я старательно закрывалась в спальне, жаждая одиночества, садилась за столик и принималась за работу со счастливым трепетом в сердце. Кажется, я начинала работу еще летом.

В куклы я не играла. Наверное, для девочки это не совсем нормально. Ни тебе игры в «дочки-матери», никаких кукольных платьиц, никакой заботливости, никаких материнских чувств.

Кукол у меня вообще было две и одна собачка. Звали их Зузя, Страшила и Азорчик. Зузя и собачка Азорчик путешествовали со мной всюду, потому что были невелики. Страшила была кукла большая, очень красивая. Я с самого начала причесала ее по-своему, отсюда и взялось ее прозвище. Кто-то воскликнул: «Господи, какая страшила!» — и имечко прилипло.

Возможно, были еще куклы, но для меня они не имели никакого значения, и мне очень быстро перестали их покупать, потому что было видно — они мне не нравятся.

Кроме кукол, у меня имелись кубики, «блошки», китайский болванчик, карандаши и краски, бусы для нанизывания и книжки, книжки, книжки… Были и коньки, которые мне пригодились, как собаке пятая нога. Ведь меня постоянно стерегли и берегли, а одна пойти кататься на коньках я не могла. Я канючила, умоляя хоть кого-нибудь пойти со мной на замерзший пруд, но матери было холодно, а у отца времени в обрез. В результате я так никогда и не научилась кататься.

Еще мне очень нравилось штопать дырки. Как-то раз в новешеньком летнем платье матери я вырезала на самом видном месте на уровне колен огромную дырку, специально чтобы ее заштопать. Событие осталось у меня в памяти, потому что после того, как мне сообщили, что поступок мой достоин порицания и заштопать не получится, я почувствовала огромное удивление и обиду.