Шесть часов спустя я включил поворотник и свернул к выезду 163. Когда мы съехали на двухполосную дорогу, я почувствовал, что Селестия как-то переменилась. Она ссутулила плечи и грызла кончики волос.

– Что случилось? – спросил я, убавив громкость величайшего хип-хоп-альбома в истории.

– Просто переживаю.

– Из-за чего?

– Знаешь, такое чувство, будто я духовку забыла выключить.

Я вернул громкость до уровня где-то между долбежкой и грохотом.

– Ну позвони Андре.

Селестия теребила ремень, будто он слишком натирал ей шею.

– Я рядом с твоими родителями всегда чувствую себя неуверенно.

– С моими?

Людей проще, чем Оливия и Рой, просто не найти. А вот родителей Селестии действительно открытыми не назовешь. Ее отец был невысокий пижон, ростом от горшка два вершка, с копной волос не хуже, чем у Фредерика Дугласа[11], которую разделял надвое косой пробор. Вдобавок ко всему он был еще и какой-то гениальный изобретатель. А ее мать работала в сфере образования, но была не учителем и даже не директором, а помощником инспектора школьного округа. А, забыл сказать, ее отец лет десять-двенадцать назад напал на золотую жилу, когда изобрел соединение, которое замедляет образование осадка в апельсиновом соке. Эту конфетку он продал крупной корпорации, и с тех пор на их семью без конца льется денежный дождь. Так что этих людей действительно удивить сложно. По сравнению с ними Оливия и Рой – это просто подарок.

– Да они тебя любят, – сказал я.

– Нет, любят они тебя.

– А я люблю тебя, и поэтому тебя они тоже любят. Просто же, как дважды два.

Селестия смотрела в окно, мимо проносились тонкие сосны.

– Мне тревожно, Рой. Поедем домой.

Моя жена склонна драматизировать. Но она как-то странно запиналась, и я понял, что она боится.

– Что с тобой?

– Не знаю. Давай вернемся?

– Но что я маме-то скажу? Ты же знаешь, она уже вовсю ужин готовит.

– Свали все на меня. Скажи, я во всем виновата.

Когда вспоминаешь об этом, кажется, что смотришь ужастик, и просто диву даешься, почему же герои так настойчиво игнорируют знаки опасности. Ведь когда чей-то призрачный голос говорит тебе «беги», надо бежать. Но в реальной жизни ты никогда не поймешь, что оказался в фильме ужасов. Ты скорее подумаешь, что твоя жена просто накручивает. Будешь втайне надеяться, что она беременна, потому что именно ребенок привяжет ее к тебе накрепко и отрежет ей пути отступления.

Когда мы приехали, Оливия ждала нас на веранде. Мама любит парики, и в тот раз она надела кудри цвета персикового варенья. Я запарковался во дворе, впритык к папиному «Крайслеру», заглушил двигатель, распахнул дверь, взбежал по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, и обнял маму. Она у меня малышка, так что я без труда поднял ее в воздух, и она засмеялась звонко, как ксилофон. «Маленький Рой, – сказала она, – наконец ты дома».

Поставив ее на землю, я обернулся, но позади меня было пусто. Я сбежал вниз, снова перепрыгивая через ступеньку, открыл пассажирскую дверь, и Селестия протянула мне руку. Клянусь, я видел, как мама закатила глаза, когда я вывел жену из «Хонды».

– Тут у вас треугольник, – объяснял мне Рой, пока мы пили коньяк, уединившись в комнате. Оливия стояла у плиты, а Селестия ушла переодеться с дороги.

– Мне повезло, – продолжил он. – Когда мы с мамой познакомились, оба уже были вольными птицами. Мои умерли, а ее жили где-то в Оклахоме и вели себя так, будто ее и на свете не было.

– Они поладят, – ответил я ему. – Селестии просто нужно время, чтобы привыкнуть к новому человеку.

– Ну, и мама у тебя тоже не ангел, – сказал Рой-старший, соглашаясь, и мы подняли стаканы, чтобы выпить за наших сложных женщин, которые сводили нас с ума.

– Будет проще, когда она родит.

– Верно. Дикого зверя задобрит внук.

– Ты кого назвал зверем?

Мама возникла в комнате и уселась на колени к Рою-старшему, как девочка-подросток. Из другой двери вышла Селестия, отдохнувшая, красивая, надушенная цитрусовыми духами.

Я устроился в раскладном кресле, а родители ворковали на диване, и сесть Селестии было некуда, так что я похлопал себя по ноге. Она игриво устроилась у меня на коленях. Со стороны мы выглядели как участники неловкого двойного свидания откуда-то из 50-х.

Мама выпрямилась:

– Селестия, я слышала, что ты знаменитость.

– Прошу прощения? – Селестия слегка дернулась, чтобы встать, но я ее удержал.

– Ну, в журнале публикуешься. Почему нам не рассказала, что наделала шуму?

Селестия смутилась.

– Это ведь просто вестник выпускников.

– Это журнал, – ответила мама.

Она взяла номер с полки под журнальным столиком и открыла страницу с загнутым уголком. На опубликованной там фотографии Селестия держала куклу Жозефины Бейкер[12]. «Художники, за которыми стоит следить», – гласила надпись жирным шрифтом.

– Это я прислал, – признался я. – А что делать? Я тобой горжусь.

– Правда, что тебе за кукол платят по пять тысяч долларов? – Оливия сжала губы, взглянула на Селестию краем глаза и быстро отвела взгляд.

– Не всегда, – ответила Селестия, но я ее перебил.

– Так и есть. Ведь я ее менеджер. И я никому не позволю обобрать мою жену.

– Пять тысяч долларов за куклу?

Оливия обмахивалась журналом, пряди цвета персикового варенья подлетали вверх.

– Видимо, для этого Господь и создал белых.

Рой хрюкнул, а Селестия завертелась, как жук, упавший на спину, пытаясь встать с моих колен.

– По фотографии судить сложно, – она оправдывалась, как маленькая девочка. – Головной убор вручную расшит бисером, и…

– Пять тысяч долларов на бисер точно хватит, – вставила мама.

Селестия посмотрела на меня, и я попытался их помирить:

– Мама, ругай игру, а не игроков.

Рядом со своей женщиной мужчина всегда поймет, что ляпнул невпопад. Умеет она так управлять ионами воздуха, что ты дышать перестаешь.

– Это искусство, а не игра.

Взгляд Селестии упал на околоафриканские узоры в рамке на стене.