— Экземпляр, который вы мне принесли, относится к этому первому изданию 1556 года.

— Стало быть, он вас интересует, — сказал я, не сомневаясь в ответе.

Синьор Тассо изобразил на своем лице широкую улыбку, и меж зубов сверкнул язык ярко-алого цвета.

— Скажем так: у меня есть покупатель для этой книги, человек, готовый заплатить за нее определенную сумму.

— А как насчет остальных? — напомнил я, намереваясь довести сделку до логического конца.

— Остальные куплю у вас я сам. Сейчас, когда в Испании идет война, среди итальянских читателей возрос интерес к испанской литературе. Что же касается Валериана, приходите завтра в тот же час.

Получив деньги, мы забрали ценную книгу и собрались покинуть магазин.

— Будет лучше, если вы оставите книгу здесь, вместе с остальными. Я за ней пригляжу, — предложил синьор Тассо.

Я посмотрел на букиниста недоверчиво, но потом понял, что он прав. В конце концов, его лавка на следующий день останется на прежнем месте, как и все последние тридцать лет.

— Хорошо, но дайте мне расписку, что я оставил ее у вас. И обещайте, что в случае, если книгу похитят или ей будет нанесен какой-либо ущерб, пока она находится у вас, мы получим равноценную компенсацию.

Я и сам удивился такому своему коммерческому дарованию, особенно когда синьор Тассо взял перо и бумагу, чтобы исполнить мое требование.

— Назови мне свое имя.

— Хосе Мария Уртадо де Мендоса.

Когда мы с Монтсе вышли на улицу, нас распирало от гордости и радости. Наши карманы были полны денег, а на следующий день мы должны были получить еще больше. И не стоит забывать о тех книгах, что оставались в академии. Если нам повезет, мы всю зиму проживем в тепле и сытости. Ни один из нас даже представить себе не мог, насколько изменится наша жизнь уже завтра.

Мне не спалось, и около полуночи я встал с постели. Я решил подняться на террасу и узнать о последних новостях из Испании. Ясно, что эта информация предварительно проходила цензуру. Секретарь Оларра, выполнявший обязанности политического пропагандиста, рассказывал нам об успехах мятежных войск, безжалостно критикуя идеи республиканцев и осуждая поведение солдат, защищавших их. Он презрительно называл их «безликим сбродом».

Рубиньос, самый молодой из трех телеграфистов, нес вахту у аппарата, в наушниках, с закрытыми глазами. В правой руке он сжимал карандаш, в левой — маленький блокнотик, в который записывал сообщения, полученные с полуострова. По выражению его лица можно было подумать, что он дремлет и только секунды остались до глубокого сна.

— Есть новости? — поинтересовался я.

Рубиньос вскочил со стула, словно заяц, застигнутый охотником врасплох в своей норе. Его светлые волосы, тонкие и ломкие, ершились на макушке, а голубые глаза вращались в орбитах, словно пытаясь найти правильное положение, чтобы посмотреть на меня.

— Ничего особенного, господин стажер. Красные продолжают убивать монахов, заставляя их глотать распятия и четки. Одной монахине отрезали грудь и оставили ее труп на пляже в Сиджесе; в Мадриде священников бросают в клетки ко львам в зверинцах, как делали древние римляне с христианами…

Рубиньос был из тех молодых людей, что ни на минуту не закрывают рта и с удовольствием повторяют зловещие подробности — как будто жестокость противника помогала ему укрепиться в собственных убеждениях.

— Нет необходимости вдаваться в детали, Рубиньос.

— Хотите сигарету? — предложил он. — Измельченный итальянский табак. Он хуже, чем те дешевые папироски, что я курил в своей родной Галисии. Отец говорит: «Чтобы воевать, нужно иметь две руки, две ноги, яйца, хороший табак и хороший кофе. Если табак и кофе плохи, в войсках начинается деморализация».

Забавно: Рубиньос говорил так, будто фронт находился на том берегу Тибра, а не в двух тысячах километров от нас. В отличие от него я не мог принимать войну близко к сердцу.

— Спасибо, я не курю.

— А правда, что вы продали полдюжины книг и получили за них неплохой куш? — спросил он.

Горячее, влажное дыхание Рубиньоса, смешанное со сладковатым запахом сигареты, пахнуло мне в лицо и дошло до легких.

— Вроде того, — ответил я кратко.

— Мой отец говорит: «Самые ценные вещи на вид вовсе не кажутся таковыми. Книги, например».

Я вспомнил Монтсе. Представил себе, как она спит, пряча свою красоту под изношенным постельным бельем. Вероятно, тут она тоже не слушается своего отца. Быть может, во сне она высовывает из-под одеяла ноги или руки, и ткань очерчивает контуры ее груди. Мне вдруг страстно захотелось обнять ее и обладать ею. Меня даже потом прошибло, словно ее тело действительно коснулось моего. Это было всего лишь мгновение, но я очень смутился.

— Твой отец прав. Если люди будут больше читать, все в мире изменится, — заметил я.

Рубиньос посмотрел на меня с таким выражением, что стало ясно: он не знает, как следует понимать мои слова.

— А теперь мне нужно заниматься телеграфом, прошу меня простить, господин стажер, — сказал он.

Бесполезно было объяснять Рубиньосу, что положение стажера не имеет ничего общего с военными или академическими званиями. Тут он был столь же церемонным, как итальянцы, всех и каждого называющие «докторами», «инженерами», «профессорами» и даже «командорами» вне зависимости от реального титула.

Я подошел к перилам и стал любоваться Римом. Погруженный во мрак город спал мирным сном; лишь изредка издалека доносился случайный шум мотора или пробивался янтарный свет какого-нибудь фонаря. Когда мои глаза привыкли к темноте, я различил перед собой призрачный узор из многочисленных куполов и башен. Я стал по очереди перечислять их названия, справа налево — я поступал так всякий раз, поднимаясь на террасу: Сант-Алессио, Санта-Сабина, Санта-Мария-ин-Космедин, Палатинский холм, Сан-Джованни-ин-Латерано, памятник королю Виктору Эммануилу II, Иль-Джезу, Сант-Андреа-делла-Валле, Пантеон, Сант-Иво-алла-Сапиенца, Тринита-деи-Монти, Вилла Медичи и наконец собор Святого Петра. Нигде в Риме больше не было такого вида, как этот, открывавшийся с террасы Испанской академии. Сам Стендаль писал, что это исключительное место. Когда находишься здесь, возникает чувство, что смотришь на город с облака, пролетая над его жителями, зданиями, его историей. В ясные дни вдали, за четкими и величественными очертаниями столицы можно было разглядеть Албанские холмы и Кастель-Гандольфо, летнюю резиденцию пап. Купола блестели, отражая солнечные лучи, а черная брусчатка улиц окрашивалась в светлые, молочные тона. В грозу над городом сгущалась серая пелена низких туч; а иногда это были лишь клочки тумана, касавшиеся куполов и башен, и Рим тогда выглядел призрачным, ирреальным. Но следов воплощения мечты Муссолини о новом Риме, огромном и могущественном городе, с четкой планировкой и упорядоченной архитектурой, как во времена Августа, я так и не заметил. Дуче отдал архитекторам, градостроительным учреждениям и археологам приказ «освободить остов великого дуба (Рима) от всего, что его скрывает, от всего, что наросло на нем в века упадка». Да, исторический центр стал меньше после открытия виа деи Фори Империали, виа делла Консолационе, виа дель Театро Марчелло и корсо дель Ринашименто; шло полным ходом осуществление ряда проектов, таких как Дворец Ликторов и очистка пространства вокруг Мавзолея Августа, порученная архитектору Антонио Муньосу, но Риму еще пока многого не хватало, чтобы стать современным городом.