— Принц! — восхищались родственники.

— Наверное, патриархом станет! — говорил лукавый Лука Богич.

— Пусть станет кем хочет, — трезво отвечал Милан Тесла. — Главное, пусть хорошим человеком будет.

И в отроческом возрасте не было заметно признаков того, что Даниле надоели представления, которые отец устраивал для гостей. Когда отца посещали благородный Данила Трбоевич, великолепный Данила Попович или ревностный Дамиан Чучкович, Данила декламировал на немецком стихи Шиллера, «Unter den Linden», «Ideale» или «Glocke».

— Заметно, что каждую строчку понимает, — хвалил его Чучкович.

— Понимает и чувствует, — добавлял Попович, который сам был поэтом.

К настоящим духовным упражнениям Милутин приступал, когда они с сыном оставались наедине. Он заставлял Николу учить наизусть тексты, тренироваться в ораторском искусстве и угадывать чужие мысли. Тесла наблюдал, как отец иезуитски заглядывает в лицо ученика и приказывает:

— А ну-ка, ударь по Аристотелю!

Он постоянно повторял с Данилой эту игру. Голосом несостоявшегося офицера приказывал:

— А ну-ка, ударь по Декарту!

* * *

Пощипывая пушок на верхней губе, Данила обращал взор к окну и начинал:

— Декарт подвергал сомнению собственное существование, подозревая, что видимые вещи — всего лишь декорации, что расставил вокруг него злонравный демон. — Юноша раздумчиво помолчал. После чего возвысил голос: — Мучимый универсальными сомнениями, философ стремился к ясности. В возбуждении или, может быть, из упрямства он произнес знаменитую фразу: «Я мыслю, следовательно, существую!» — Тут Данила улыбнулся и заметил: — Вопрос, мучивший Декарта, в общем-то, не был новым. В четырнадцатом веке Джон из Мирекорта заявил: «Если я говорю, что отрицаю или, по крайней мере, сомневаюсь в собственном существовании, то противоречу сам себе. Могу ли я сомневаться в собственном существовании и не иметь возможности подтвердить это?» Святой Августин, предвидя Декартову дилемму, воскликнул: «Если я обманываюсь, я уже существую!» — Данила Тесла воздел руку и закончил, как тореадор, наносящий быку последний удар: — Наконец, Декарт являлся мыслителем, и ничего странного не было в том, что мышление давало ему возможность достичь ясности. Если бы он был садовником, то подтверждение своему существованию он нашел бы в своем саду. Если бы был музыкантом, то воскликнул бы: «Играю, следовательно, существую!»

— Неплохо, — бормотал Милутин.

А лицо его говорило: «Великолепно, сынок! Ты лучший в мире!»

А что за мальчик с большими ушами и шишковатой головой поглядывает из-за дверей на отца и великолепного брата?

Никола не любил, когда его звали Нико, потому что по-сербски это значит «никто, тот, кого нет». Сквозь приоткрытые двери мальчик смотрел на брата-юношу. Данила был прекрасен, как юный Иосиф. Откуда столько всего в одном существе? Где он всего этого набрался? Данила был мистической загадкой молодости. Он чувствовал ток крови в своих жилах. Удивляясь самому себе, он вслушивался в собственное дыхание. Когда Данила вслушивался, Никола по три раза переспрашивал его, не получая ответа. И тогда он просто пожимал плечами и выходил из комнаты.

— Ты куда? — останавливал его вопросом Данила.

— Иду есть.

— А когда опять проголодаешься?

Никола улыбался в ответ. Брат оставался серьезным. И когда сквозь эту серьезность наконец проступала улыбка Данилы, Никола забывал о себе и своей зависти. Никогда больше не встречал он столь обезоруживающего обаяния.

«Если бы его не было, каким был бы тогда мир? Солнце продолжало бы светить?» — миллион раз спрашивал себя Никола.

Может, Никола никому не нужен в этом восхитительном мире? Может, Никола стал бы умнее в этом страшном мире без Данилы?

Данила перегнулся через перила крутой лестницы и окликнул слугу Мане, который в подвале разливал ракию. Никола, подбегая к брату, протянул руки. Глухой звук, будто что-то сломалось, слился со звуком падения. Лежа навзничь на дне подвала, Данила указал пальцем на Николу.

Каждый раз, рассказывая об этом, Никола разводил руками и возбужденно шептал:

— Не так это было!

Материнские каблуки стучали, когда она бежала по лестнице. Она медленно отняла губы от виска Данилы и только тогда глянула на отца.

Протестующие глаза зияли вокруг Николы.

Что-то шептало на ухо: страшно!

Что-то ревело из мрака: страшно!

Что-то верещало в сознании: страшно!

Весть разнеслась по окрестным домам. Люди начали стучаться в двери. Юному Иосифу, недосягаемому Даниле Тесле, было пятнадцать лет, когда он умер. Люди наполнили комнаты шепотом соучастия.

— Принц! — рыдали они над гробом.

Богу нельзя было сказать: «Не смотри куда глядится, а целься куда надо». Мане разносил ракию родне с покрасневшими глазами.

Выпускной костюм Данилы превратился в похоронный. Соседка Анджа Алагич встала рядом с Джукой, которая обмывала мертвого сына, и спросила:

— Как ты можешь?

Джука сумрачно глянула на Анджу и сказала:

— Тот, кто не может, лучше бы на свет не народился.

В часовню превратилась комната Николы. У самой кровати стоял открытый гроб. В гробу лежал брат. Его лицо было цвета церковных свечей. Брат был настоящим, и семилетний Никола попытался погладить его по голове. Рука прошлась по исчезающему лицу. Никола заплакал.

— Оставь меня! — прошептал он на ухо Даниле, который отказывался исчезнуть. — Прошу, оставь меня!

Разве мама не говорила ему, что клин вышибается клином? И раньше случалось, что произнесенное кем-нибудь слово вызывало в его воображении образ обозначенного предмета. Никола старался оборониться от этого воображением.

Вместо лица мертвого брата он представил себе лицо матери. И когда мама — душа дорогая! — оказалась в его комнате, мальчик почувствовал большое облегчение. Мама некоторое время была рядом с ним, после чего ее образ растаял, и на его месте опять явилось ужасное лицо из гроба. Мальчик непрерывно повторял: «Мама!» — и она появлялась вновь и вновь, но все бледнее и бледнее.

Никола произнес: «Отец!» — и высокий мужчина в очках на лбу послушно вошел в его комнату. Потом он исчез, и мальчик вновь позвал его. Когда отец растаял, на его месте появился тот, кого Никола боялся.

Ему было плохо. А когда тебе плохо, ты слушаешь только свою внутреннюю музыку. Ему было так страшно, что он боялся испугаться. Охвативший его маниакальный страх хотел выдавить его из жизни. Он же пытался выдавить его. Страх был упорным. Николе следовало быть упрямее.

Поверх ужасов он рисовал свои страхи. Он призывал на помощь всех людей, которых знал, включая отвратительную тетку Деву и безумного Луку Богича, который был не настолько страшен, как мертвый Данила. И вот уже в его небольшом мире почти не оставалось ничего, что он мог противопоставить брату.