Или:

— Пока не родилась Ри, я и не догадывалась, сколько волнений это доставляет — иметь ребенка. Я не сомневаюсь: твоя мать сейчас понять не может, о чем она тогда думала.

То, как она говорила об этом, умиляло его и успокаивало. Начальная сцена из «Основного инстинкта» разбередила его, но к тому времени, когда нож для колки льда снова появился на экране, он уже успокоился и получал неподдельное удовольствие от сюжета.

Следующий дом — книжный магазин. Что-то промелькнуло в пролете между двумя домами, и он остановился посмотреть, что это было. Щель, достаточно широкая, чтобы в нее мог протиснуться взрослый человек, оказалась тупиком. Там было темно, но он был уверен, что видит движение двух или трех фигур. Таких маленьких, что это могли быть дети не старше девяти или десяти лет. Теперь они больше не шевелились, может быть, потому, что Кавасима остановился и стал смотреть в иx сторону, но он не собирался окликать их или устремляться вслед за ними. Он знал, что и девятилетние дети могут быть опасными. Уже собираясь идти дальше, Кавасима заметил красную светящуюся точку. Это мог быть огонек горящей сигареты, но он не видел дыма и не ощущал запаха. Может быть, это глаза какого-нибудь некрупного животного, отражающие свет уличных фонарей. Между домами, припомнил он, были пристроены мусорные баки, а под канализационной трубой растекалась лужа. Дети вполне могут ради забавы убивать крыс в этом узком темном пролете.

В приюте для детей, подвергающихся насилию со стороны родственников, Кавасима подружился со своим сверстником по имени Такучан. По неизвестной Кавасиме причине в приюте держали парочку ручных кроликов, и один из них был отдан на попечение Такучану. Такучан, казалось, любил это существо больше всего на свете, он даже настоял, чтобы ему разрешили брать кролика с собой в постель. Но однажды, прямо на глазах у Кавасимы и безо всякого повода, тот схватил кролика за его длинные уши. поднял в воздух и с силой бросил о бетонный пол. Звук получился такой, словно разбился фарфоровый сервиз, но бедное животное еще цеплялось за жизнь, оно извивалось на полу, как упавший воздушный змей. Такучан, с тем же туповатым выражением лица, с которым он часто гладил мех своего питомца, несколько раз ударил кролика по голове носком ботинка. И, не обращая внимания на распростертое безжизненное тельце, направился за очередным кроликом.

Кавасима и Такучан иногда вместе рисовали, и Такучан всегда изображал одно и то же. Он покрывал весь лист бумаги черной, или темно-синей, или красной краской, а в середине рисовал обнаженного маленького мальчика, чье тело было пронзено стрелами — десятки их торчали во всех направлениях, как перья.

— Кто это? — спросил однажды воспитатель.

— Я, — ответил Такучан.

— А если это не ты, Такучан, то кто это?

— Если это не я, — ответил Такучан, — то мне все равно, кто это.

Кавасима решил дойти до круглосуточного магазина в начале улицы. Шел он медленно, чтобы успокоиться, но сердцебиение все не утихало. Холод проникал через подметки его ботинок, и каждый выдох вырывался изо рта белым облачком, живо напоминая ему, как сбивчиво его дыхание. Напротив высился бетонный многоквартирный дом, и в неуютной комнате на третьем этаже коротко стриженная женщина курила сигарету. Рукавом она протерла запотевшее стекло и выглянула на улицу. В этом доме, вспомнил Кавасима, все квартиры однокомнатные, и живут в них одинокие женщины. Она стояла против света, и лица ее Кавасима разглядеть не мог, но, судя по прическе и по тому, как она курит, решил, что она немолода. Под сорок, вероятно.

В его сознании возникла рука с суховатой кожей, с морщинами и проступающими венами. Женщина под сорок лет, держащая сигарету в руке, похожей на осенний лист.

Он познакомился с ней, когда ему было семнадцать, и прожил с ней два года. Она была на девятнадцать лет старше его, и их часто принимали за мать с сыном. Когда это случалось, она пыталась улыбнуться и изобразить холодное безразличие; но потом, оставшись наедине с Кавасимой, она подолгу, иногда часами, с горечью в голосе бранила людей, которых угораздило сделать столь ложное заключение. Когда они познакомились, она работала стриптизершей в «Готанде», хотя за два года их совместной жизни она десять раз сменила работу.

Эта женщина все время водила мужчин, с которыми знакомилась в стрип-клубе, к себе домой и дурачилась с ними прямо на глазах Кавасимы. Если они опрашивали о нем, она пьяно бормотала: это, мол, мой младший братик. И каждый раз, когда гость уходил, она набрасывалась на Кавасиму с визгом и кулаками:

— Да если бы ты в самом деле меня любил! Ты не стал бы здесь вот так сидеть! И позволять другому мужчине! Заставлять меня делать такое! Ты бы душу из него вытряс! Или убил бы его!

Были случаи, когда он выгонял кого-то из них, и тогда она все равно набрасывалась на него, крича, что он хочет оставить ее без работы. Истерика продолжалась, пока она не выдыхалась. «Какая злобная сука, — думал Кавасима. — Как это человек может быть настолько жалок?» Он был убежден, что он — единственное существо на свете, которому есть дело до этой женщины. Потому-то он и верил, что она никогда его не покинет.

Ночь, когда он ударил ее ножом для колки льда, плохо отпечаталась в его памяти. Кавасима вернулся домой поздно — весь вечер нюхал с другом растворитель, так что был не совсем в себе. Посреди комнаты стояла керосинка, и на ней кипятилась вода в кастрюльке. Женщина вернулась с работы и смывала грим. Он попытался обнять ее сзади — она не позволила. Она только сказала: «Не трогай меня», но произнесено это было тем холодным и резким тоном, который так ранил его. Кавасима опять обнял ее, и она снова воспротивилась, на сей раз вывернув ему пальцы и оттолкнув с силой.

— Не дыши на меня своим чертовым растворителем! — крикнула она.

Кавасима оторопел. «Я заслужил наказание. Она на меня сердится. Она на меня сердится, но бить меня не будет, поэтому я должен наказать себя сам. Если я этого не сделаю, она уйдет». Он подошел к керосинке и сунул правую руку в кастрюльку с кипящей водой.

Когда Кавасима вынул красную, покрытую волдырями руку из кипятка, женщина обозвала его кретином и ушла в ванную, на ходу сбрасывая одежду. Он был убежден, что сейчас она примет душ — и уйдет из дому. И не вернется. И сколько же он будет здесь сидеть, испуганный до полусмерти, ожидая ее возвращения? Он не должен позволить ей уйти! Он напряженно прикидывал: нужно что-то сделать, пока она в душе. И тут случилось нечто вроде небольшого взрыва, какой-то внезапный наплыв ощущений — зрительных, обонятельных и слуховых. Его ноздри ощутили запах горящих волос или ногтей, а мгновение спустя он стоял перед занавеской душа с ножом в руках, и острие ножа беззвучно вошло в ее живот. Оно встречало не больше сопротивления, чем булавка, втыкаемая в губку. Без всяких усилий Кавасима вонзил нож в ее белый живот и, когда вытащил его, увидел, как густая струя алой крови хлынула из маленького отверстия.

Вероятно, нож выпал у него из рук, но с этого момента в его памяти образовался провал. Он не помнил даже, приезжала ли полиция.