Милый отец, – думал Хаэмуас, усмехаясь про себя. – Безжалостный, надменный и вероломный, и все же при случае умеющий блеснуть царской щедростью и благородством. Со мной ты всегда был более чем щедр. Интересно, сколько же жалоб поступает тебе в мой адрес от чужаков – разрушителей наших святынь? Три четверти населения Мемфиса составляют чужестранцы, они преклоняются перед нашим умением вести хозяйство и перед нашей строгой иерархией. И за что только ты их так сильно любишь?» Хаэмуас почувствовал, что носильщики шли теперь по какой-то твердой поверхности, и ночная тьма чуть поредела в ярком свете городских огней. Они миновали тихий район Анк, где теснились бесчисленные храмы и где царили сейчас полная тишина и мрак, лишь время от времени прорезаемый одинокой вспышкой факела, которым раб освещал дорогу жрецу, спешащему на ночное богослужение. За высокими, едва различимыми в сумраке пилонами и стройными колоннами начинался район Птаха, в центре которого возвышался храм могущественного бога, а далее простирался район великого фараона, ограниченный двумя каналами, ведущими к Нилу. Дворец фараона то пребывал в полном забвении, то перестраивался многими поколениями правителей – так повелось с незапамятных времен. Вот и сейчас Рамзес многое изменил здесь, добавив пышности и богатства. В непосредственной близости от дворца, от царских кладовых и мастерских теснились убогие хижины самых последних бедняков.

Цитадель Белой стены простиралась теперь справа от Хаэмуаса: краем глаза он заметил ее высокий, серый в ночной мгле силуэт, а носильщики уже миновали это место и входили в район к северу от стены, где располагались имения Хаэмуаса и многих других знатных господ. Это был целый город, защищенный от шума и вони южной стороны, где обитали чужеземцы – ханаанеи, хурриты, кефты, хетты и прочие берберские племена. Они поклонялись Ваалу и Астарте, шумно и грубо вели свои дела с египтянами.

Хаэмуас нередко посещал имения знатных чужестранцев, дома которых являли собой как бы зеркальное отражение изысканных и тихих жилищ египетской знати северной стороны. Отец доверял ему вести многие государственные дела, в особенности если они касались Мемфиса – места, которое Хаэмуас избрал себе для жизни. Он был самым почитаемым лекарем во всей стране, и поэтому к нему за советом часто обращались семиты, хотя он их и недолюбливал. Они представлялись Хаэмуасу некоей мутной примесью, засоряющей чистый и прозрачный поток – общество, населяющее его страну. Они несли с собой разлагающее влияние неведомых богов, отнимающих почитание и любовь, предназначенные исключительно для праведных и могущественных божеств, коим поклонялись жители Египта, несли вредоносные веяния чужой культуры, иных устоев, низкой морали. Ваал и Астарта пользовались при дворе популярностью, и семитские имена можно было встретить даже в самых что ни на есть египетских домах, в любой общественной страте. Распространены были и смешанные браки. Ближайший друг фараона, пользовавшийся его безграничным доверием, тоже был из семитов, его звали Ашахебсед, он был молчалив и замкнут. Хаэмуас, знатный вельможа и по рождению и по воспитанию, отлично умел скрывать свои истинные чувства, что давалось ему без всяких усилий. С этим человеком, который с некоторых пор стал называть себя Рамзес-Ашахебсед, у Хаэмуаса было множество совместных дел, и Хаэмуас ничем его не оскорбил, даже малостью, разве что новым, двойным именем согласился называть только в письмах.

За спиной постепенно исчезал храм Нут; носильщики устали и шли теперь медленнее. Свет факелов здесь был ярче – обитатели северной стороны легко могли нанять факельщиков для освещения улицы в ночное время. Хаэмуас устроился поудобнее на подушках, прислушиваясь к перекличке между ночной стражей и своими телохранителями. Время от времени Рамоз, его глашатай, громко предупреждал о приближении царевича, и Хаэмуас видел, как прохожие склоняют колена, опускаясь прямо в дорожную пыль, и касаются лбом земли, оставаясь в такой позе, пока его носилки не скроются из глаз. Но прохожие попадались редко. Люди сейчас дома, ужинают или же собираются на встречи с друзьями. Ночная жизнь города пока не началась.

Вскоре Хаэмуас услышал голос собственного привратника; ворота скрипнули и распахнулись. Его приветствовали стражники, стоявшие на постах вдоль наружной стены, сложенной из земли и кирпича. Ворота за его носилками с лязгом захлопнулись.

– Опустите носилки, – приказал Хаэмуас. – Дальше я пойду пешком.

Носилки тотчас же опустились на землю, и Хаэмуас вышел, кивнув Рамозу и своим воинам. Он зашагал по дорожке, ведущей в сад. Отсюда можно было свернуть и на другие дорожки – одна вела в заросли кустарника, за которыми раскинулись пруды, где разводили рыбу. Сейчас, в темноте, в той стороне виднелись лишь неясные темные пятна. Еще одна дорожку вела к хозяйственным постройкам – кухням, амбарам и мастерским, в которых трудились слуги. Другая – к небольшому, со вкусом отделанному домику, где жили наложницы Хаэмуаса. Их было немного, и Хаэмуас нечасто навещал это уютное гнездышко или же приглашал кого-то из них к себе на ложе. О них заботилась его жена Нубнофрет, как заботилась она и обо всем прочем в своем домашнем хозяйстве, строго соблюдая требования разумного и практичного ведения хозяйственных дел. Хаэмуас в эти дела не вмешивался.

Дорожка бежала теперь вдоль стены господского дома, повернув на углу направо; она вывела его к центральному входу, украшенному белыми колоннами, расписанными яркими красными и синими птицами, которые в своих острых клювах несли пальмовые ветви и речную траву. Дальше тропинка вела через аккуратные, ухоженные лужайки, мимо сикомор, туда, где к неспешному потоку реки спускались ступени, выложенные из белого камня. На пересечении тропинок Хаэмуас остановился и прислушался, глядя в сторону Нила. Был конец акхета. Река все еще оставалась полноводной, сине-коричневые струи, дающие жизнь и плодородие, стремительно неслись вперед, но вода уже вернулась в свои берега, ежегодное половодье миновало, и крестьяне начали бросать семена в напитавшуюся соками землю. Развесистые пальмы, окаймлявшие оросительные каналы, колючие акации, сикоморы стояли покрытые блестящей свежей бледно-зеленой листвой, и в саду Хаэмуаса буйные заросли цветов притягивали глаз и услаждали обоняние. Самих цветов Хаэмуас в темноте не видел, но их благоухание наполняло все вокруг.

Он смотрел, как в темной воде робко отражается первый свет народившегося месяца и река то сияет ярким серебром, то вновь погружается в непроглядную тьму. Ночной ветерок шевелил прибрежные кусты, приподнимал ветви больших деревьев. Ведущие к воде ступени манили спуститься, и Хаэмуас позавидовал Гори, который сейчас, должно быть, уже удобно устроился на дне своей лодки, рядом с ним верный Антеф, удочки уже закинуты, а сами они смотрят на звезды и болтают о том о сем. В ночи раздавалось журчание фонтана, а внизу, под каменным основанием, все еще хранившим дневное тепло, слышались вздохи и сопение обезьян, прячущихся в своем излюбленном уголке.

– Хорошо бы сейчас прокатиться по реке, – заметил Хаэмуас, обращаясь к своей терпеливой свите, – но следует, пожалуй, проверить, как обстоят дела дома.

Про себя он подумал, что еще один час на реке не принесет ему пользы – слишком он устал. В легких как будто скопился тяжелый воздух, осела вся пыль древней гробницы. Болели ноги. Самое лучшее сейчас – это массаж, а потом – хороший сон.