занят формированием и оборудованием летучих медицинских отрядов, долженствующих непосредственно следовать за воинскими частями и на самом поле сражения подавать помощь раненым. Нельзя не приветствовать от всей души этого прекрасного дела. Врачи и фельдшера, находящиеся при воинских частях, почти бессильны при значительном количестве раненых и несовершенстве медицинских средств, которыми снабжены части, оказать какую-либо существенную пользу, в особенности при тяжелых ранениях. К тому же нельзя не констатировать, что при настоящей постановке дела очень часто призываемые по мобилизации в воинские части врачи далеко не удовлетворяют самым скромным требованиям, будучи весьма часто почти не знакомы с хирургией. Так, у нас, например, старший врач – очень опытный и пользующийся в ученом мире прекрасным именем… акушер!!! Насколько мне известно, в прежние кампании врачи из запаса призывались лишь для замещения врачей военных госпиталей мирного времени, врачи же последних, как наиболее знакомые с военной медициной, командировались в действующую армию. Ныне же из запаса врачи поступают прямо в действующие воинские части, где неблагоприятные, крайне тяжелые условия походной жизни делают особенно ответственной и трудной первоначальную подачу помощи раненым.

Я получил приказание завтра с рассветом идти со взводом в качестве конвоя при капитане Генерального штаба К. в разъезд. Цель разъезда – исследование путей между большой этапной дорогой Лаоян – Фынхуанчен и дорогой Лаоян – Саймадзы. Продолжительность разъезда около 11/2 недель.

IV

22 апреля поздно вечером после недельного скитания в горах, где мы за все время не встретили ни одного европейца, мы вышли на большую этапную дорогу Лаоян – Фынхуанчен и расположились на ночлег в деревне Цау-Хе-Гау, в лавке богатого китайского купца. Рекогносцировка наша была окончена, и составленная капитаном маршрутная съемка сведена. Путей, проходимых не только для артиллерии, но и для кавалерии, на всем исследованном нами участке не оказалось, имелись лишь горные тропы, служащие путями сообщения жителям многочисленных бедных деревушек, разбросанных в горах. Мы проходили в день, находясь все время в ходу, не более 20 верст; иные дни шли почти исключительно пешком, ведя коней в поводу, но даже и при этих условиях двигаться подчас было крайне тяжело. Местами кони наши съезжали по горным каменистым тропам, буквально сидя на заду, а взбираясь на крутые, голые каменистые перевалы, приходилось останавливаться каждые десять шагов, чтобы перевести дыхание. Не обошлось и без несчастья: мой взводный, урядник Баженов, прекрасный, расторопный казак, сорвался с конем под кручу и страшно разбился. Не имея с собою фельдшера, мы с капитаном, как умели, перевязали его, и он, хотя и очень страдая, следовал с нами до большой этапной дороги, откуда я отправил его в сопровождении двух казаков в лаоянский госпиталь.

Первые дни наше движение страшно задерживала взятая капитаном из Лаояна тяжелая фудутунка, запряженная парой мулов. В этой фудутунке капитан поместил свой многочисленный багаж. Не говоря уже о массе всевозможных консервов, в том числе двенадцати банках с ананасами, нескольких ящиках с мармеладом и т. п., тут находились: большой саквояж-несессер с массою всевозможных туалетных принадлежностей, банок одеколона, туалетной воды, вежеталя, белье, которого хватило бы на целый год похода, и т. д. С первого же дня двуколка эта принесла нам массу хлопот; приходилось спешивать людей для втаскивания ее на подъемах и торможении при спусках с перевалов. На мои доводы об обременительности подобного обоза капитан лишь ссылался на пример ближайшей турецкой кампании, когда даже тяжелые полевые орудия перетаскивались на руках через Балканский хребет… Наконец, убедившись в полной невозможности двигаться далее при подобном обозе, капитан согласился бросить свою арбу и, купив в одной из деревушек вьючные китайские седла, поместил свой багаж на вьюки.

Недостатка в фураже мы в продолжение разъезда не терпели. В многочисленных деревушках можно было легко достать чумизную солому и гаоляновое зерно, которое наши кони ели с удовольствием. Куры, утки и прочая птица здесь находились в изобилии, лишь с непривычки трудно было обходиться без хлеба – кроме сладких китайских печений на бобовом масле другой мучной пищи здесь не найти.

Местность здесь, как и вообще во всей Северной Маньчжурии, малокрасивая: скалистые, большею частью голые, лишь местами покрытые убогой растительностью горные хребты, с разбросанными по падям убогими, большею частью из двух-трех фанз, деревушками, с многочисленными, быстротекущими горными ручьями…

Несмотря на раннюю весну, поражала скудость животного мира – не было почти совершенно тех звуков пернатого царства, которыми так полон весенний воздух Европейской России. Лишь по долинам горных речек попадались более зажиточные деревушки, выглядевшие особенно весело благодаря многочисленным вишневым деревьям, в это время года покрытым чудным цветом…

Мы вошли в деревню Цау-Хе-Гау в полную темноту и, разбудив старого китайца, владельца лавки, кое-как устроились на ночлег. Не имея более недели никаких сведений из действующей армии и надеясь узнать хоть что-либо о движении наших частей по большой этапной дороге, я попробовал вступить в разговор с нашим «джангуйдой» (хозяином) на том особенном воляпюке, который неизменно служил нам при объяснениях с китайцами.

– Ходя! Лускуа джега дау ходи?[1] – начинаю я.

– Ибена Тюренчен пау-пау, лускуа ламайла, – Лаоян ходи[2], – таинственно сообщает «джангуйда».

– Все врет, мерзавец, – возмущаюсь я, – слышите, капитан, говорит, наши отходят…

Наскоро закусив холодной курицей и выпив чаю, ложимся спать. Ночью подымается ветер, начинается дождь, к утру усиливающийся, – плотнее стараюсь с головою укрыться буркой…

– Ваше высокоблагородие, вставайте, – будит меня вестовой. В фанзе холодно, сыро, дождь выбивает частую дробь по оклеенным бумагою окнам, слышен какой-то равномерный грохот, точно от многочисленных двуколок или телег, идущих по дороге.

– Наших, сказывают, японцы побили, – сообщает вестовой, – на Лаоян отступают, вон, слышите, артиллерия идет; раненых по дорого тоже много идет…

Как ошпаренный вскакиваю с кана и бросаюсь на двор, где капитан, стоя без фуражки у ворот, разговаривает со стрелковым офицером в бурке и мохнатой мокрой папахе на небольшом белом «манзюке».

– Неужели и орудия бросили?!

– Пришлось оставить; слишком уж неравные силы были, да и потери громадны.

– А как велики наши потери?

– В одном 11-м полку около 900 нижних чинов выбыло из строя; некоторые роты без офицеров остались…

Боже! Что же это? Неужели поражение? Неужели слышанное мною правда? Оставлены орудия, оставлены раненые и убитые на поле сражения… Маленький, еще вчера казавшийся таким ничтожным, япошка перешел Ялу, отбросил нас на север, захватил наши орудия, наших раненых, оставшихся на поле битвы…

Да, это так! Об этом свидетельствуют эти подбитые, искалеченные орудия, эти редкие, наполовину осиротевшие роты, эти бледные, с перевязанными головами, подвязанными руками, в мокрых серых шинелях люди, что поодиночке или кучками