была только на подхвате: он не признавал холодных чужих прикосновений, поэтому пользовался помощью этой бессмысленно болтливой женщины исключительно в работах типа «подай-принеси». И даже эти ее услуги были для него утомительны, он принимал их вынужденно – просто не хотел обижать сыновей. Вот и теперь, сидя на чужой кухне на шаткой табуретке, он предпочел бы остаться один на один со своим чувством вины перед бедной маленькой девочкой, которой так хочется снова ощутить вкус своих любимых шоколадных конфет.

Он вспомнил, с каким юмором она рассказывала ему о своем трудном небогатом детстве, и о том, как впервые попробовала в гостях шоколад, и как украла со стола одну конфету из коробки, чтобы еще раз насладиться ее сладкой горечью уже дома, где не нужно изображать равнодушие. И о том, что в кармане конфета растаяла и испачкала подкладку, и что все, что не удалось соскоблить и съесть, пришлось тайно застирывать, чтобы скрыть следы преступления. И что любовь к этому смешанному вкусу запретного удовольствия и расплаты за него закрепилась уже в более зрелом возрасте, когда конфет стало вдоволь, но приходилось беречь всегда чуть склонную к полноте фигуру. И вот теперь она снова вернулась в исходную точку, когда шоколад доступен только в воображении.

Андрей Макарович рассеянно поддакнул на какую-то длинную и незначительную тираду докучливой сиделки, в очередной раз мысленно призвал наступление вечера, чтобы она быстрее избавила его от своего присутствия, и принялся за отвлекающее от тяжких мыслей наведение порядка.

Вечером, когда они с Леной, наконец, остались вдвоем, он по уже сложившейся традиции сел рядом с ее постелью, чтобы почитать ей вслух. Неожиданно она посмотрела на него непривычно взрослым взглядом и сказала своим прежним голосом:

– Андрейка, я что-то устала. Давай полежим?

Она произнесла это так обыденно и спокойно, как будто они и не расставались. И в этом уютном приглашении прилечь, словно после долгого дня, была вся Елена: в ее интонациях не было ни надрыва, ни горечи, а только констатация факта и попытка хоть как-то исправить положение дел. Боясь спугнуть ее настоящую, он едва слышно ответил:

– Давай, Лесенька. Кто ж нам запретит!

С тех пор Елена стала периодически перетекать из одного своего состояния в другое: то долгое время называла его папой, капризничала и хныкала, то вдруг переходила на обычный тембр и вспоминала родное обращение «Андрейка». Правда про детей никогда не вспоминала. Слава, видимо, затерялся в сумерках ее помутившегося сознания, но и о Павлике с Сережей она не заговаривала.

Впрочем, даже когда те заходили, она не проявляла к ним интереса. Да и отец был настолько погружен в спертую атмосферу своих тягучих будней, что все трое чувствовали разницу в системе координат. Братья отдалились даже друг от друга. Они каждый по отдельности сознавали, что теряют отца и им ничего не остается, как отпустить его на дно его маленького замкнутого мира, куда он так стремится. И каждому было стыдно перед другим за невольную обиду на Елену, которая, как маленький царек, заставляла, пусть и неосознанно, весь этот мир крутиться вокруг себя. Отец совершенно разучился разговаривать на отвлеченные темы, постоянно думая только о бесконечной череде физиологических потребностей, которые он обслуживал с пугающей радостью. Чистка зубов, мытье в специальной надувной ванне, которая подкладывалась под неподвижное тяжелое тело прямо на кровать, приготовление неприглядного теплого варева и непрекращающееся общение в тошнотворно-инфантильной манере – именно это теперь стало смыслом жизни Андрея Макаровича, причиной его ежедневного пробуждения. Перед сном реальность иногда пыталась просочиться в его сознание, он только плотнее задергивал шторы иллюзий. Где-то в самой глубине души он чувствовал, что ослепляющий, как в операционной, свет истинного положения дел сведет его с ума, поэтому всеми силами длил эту игру в дочки-матери, когда ты вроде бы просто занимаешься таким жизнеутверждающим делом – растишь ребенка. А не доживаешь свой век рядом с умирающей женой.

Для сыновей же эта попытка уйти от безумия как раз и выглядела безумием. Они видели, что их попытки вытащить отца на светлую сторону жизни только настраивают его против них. Они стали приходить все реже и в конце концов практически свели свою заботу к оплате всего необходимого, начиная с квартиры и сиделки и заканчивая доставкой продуктов и лекарств.

И Андрей Макарович, наконец, почувствовал себя спокойнее. В присутствии сыновей он всегда хорохорился, старался, как ему казалось, шутить и поддерживать беседу, а перед одной сиделкой можно было не держать лицо. К тому же он все чаще стал выпроваживать ее пораньше, чтобы она не крала у него драгоценное время наедине с Лесей. Особенно спешно он выгонял ее в моменты просветления, когда Леся становилась его взрослой женой, называла его по имени и говорила плавным голосом, который он так хорошо знал и любил. В эти редкие минуты он тоже выходил из образа отца, впрыгивая на ходу во временно сброшенную привычную шкуру заботливого мужа. И хотя разговоры их были отвлеченными от реальности, все же в такие моменты они общались почти на равных.

Как-то незаметно кончилось затянувшееся бабье лето. Наступила непроглядная темень, когда в два часа дня уже появляется ощущение сумерек, а после захода солнца глазу даже не за что зацепиться – кругом только пустая чернота. Несмотря на позднее время года, снега не было совсем, и от этого темнота казалась несвоевременной и бесконечной.

Пришло очередное воскресенье: тот редкий день, когда никто, даже опротивевшая сиделка, не мешали их тихому семейному счастью. Все дела были сделаны, Леся дремала после безрадостного кормления, и Андрей Макарович вдруг почувствовал себя страшно одиноким. Никто на всем белом свете не мог разделить с ним ту боль, которая постоянно копошилась где-то на дне души, никто не мог пожалеть его и хоть ненадолго позволить тоже стать беззаботным, как ребенок.

Он придвинул стул поближе к Лесиной кровати, сел и осторожно, стараясь не разбудить, положил ей голову на плечо. От нее исходило приятное тепло, родное и убаюкивающее, и уже начиная легкое круженье в предсонной карусели, он почувствовал, как она легко коснулась рукой его головы, и ее слова вернули в их общее здание недостающий кирпичик, собрав воедино все три его и ее ипостаси:

– Не плачь, сынок, не плачь, я рядом.