Вновь окатило радостью.

Она уцелела. Берлин. Лагеря. Гулаг. Все пережила и уцелела.

И в этом кошмарном мраке помнила о нем. О том, кто любил ее.

Кто любит и сейчас.

Кто всегда будет ее любить.

Фрида оказалась права: она выносила двух мальчиков, но в долгих и тяжелых родах выжил только один, другого удушила перекрученная пуповина.

— Сожалею, фрау Штенгель, — сказал врач. — Второй ребенок мертворожденный.

Потом ее оставили одну.

Не из тактичности, просто дел было невпроворот. Четыре года войны и вслед за ними брызжущая дрянью «революция» никому не оставили времени на деликатность, особенно медикам. Фрида, избежавшая послеродовых осложнений, понимала, что вскоре ее попросят из маленькой пустой палаты, выкрашенной желтым. Залежаться не дадут.

— Здравствуй, мой маленький, — прошептала Фрида. Где найти душевные силы приветствовать одного малыша и распрощаться с другим? — И до свиданья, мой маленький.

Она не хотела, чтобы радость встречи с живым дышащим существом, лежавшим на одной ее руке, утонула в слезах по безжизненному свертку, лежавшему на другой, однако иначе не получалось. Фрида знала, что будет вечно горевать по своему ребенку, нисколько не жившему.

— Auf Wiedersehen,[6]милый, — выдохнула она.

Тусклая голая лампочка в сорок ватт, висевшая над кроватью, высвечивала бледное личико, сморщенное, как у старого китайца. Другой сверток подал голос: сначала тихонько мекнул, а потом закричал, ощутив силу своих легких. Фрида переводила взгляд с миниатюрной китайской маски смерти на голосившего малыша и обратно. Застывшая бледность небытия и краснота рассвета жизни, набиравшей яркость.

Auf Wiedersehen und guten Tag. Guten Tag und auf Wiedersehen.[7]

Потом вернулся врач, а с ним старуха-сиделка, которая забрала у Фриды мертвого ребенка.

— Возрадуйтесь за него, фрау Штенгель, — сказала нянька, перекрестив безжизненный сверток. — Он избавлен от страданий на этом свете и сразу вкусит счастье мира иного.

Однако Фрида не возрадовалась. Она не верила в иной мир, она лишь изведала горести этого.

Потом заговорил врач:

— Неловко, что приходится вас тревожить, фрау Штенгель, когда утрата ваша так свежа. В соседней палате лежит молодая женщина. Вернее, лежала. Час назад она умерла. Вы потеряли ребенка, но остались живы, а та женщина умерла, тогда как ребенок жив… мальчик.

Фрида его почти не слышала. Она смотрела, как старая сиделка уносит прочь частицу ее души и тела. Не в обещанный лучший мир, а в кремационную печь больничного подвала. Никаких цветов, никаких молитв. В измученной передрягами стране избавление от покойников, даже самых невинных и крохотных, происходило автоматически. Девять месяцев содержимое свертка обитало в ее теле, а теперь за секунды превратится в пепел.

— Простите, доктор, что вы сказали? — спросила Фрида. — Мать и ребенок?

— Только ребенок, фрау Штенгель. Мать умерла в родах, отца тоже нет. Коммунист. Застрелен в Лихтенбурге.

Фрида знала о бойне в предместье Лихтенбурга. При полном попустительстве министра национальной обороны фрайкор согнал на улицы и расстрелял тысячу рабочих. Газеты лишь вскользь упомянули о происшествии — убийства, даже массовые, в Берлине считались обычным делом. Однако Фрида была из тех, кто следил за событиями.

— Покойница не ладила с родителями, — говорил врач. — Ребенок от «красного» был им не желанен, а теперь не нужен вовсе. Семья прозябает в нищете, ей ни к чему осиротевший ублюдок, пусть даже внук.

Фрида поняла, о чем речь, и тусклая лампочка над кроватью как будто вспыхнула ярче.

Безжизненный сверток может воскреснуть. Все хлопоты, вся любовь, которую они с Вольфгангом приготовили для двух малышей, будут не зряшные. Маленькая душа молила о любви. Ждала приюта. Значит, все-таки двойня. У Пауля будет Отто, у Отто будет Пауль.

— Я понимаю, фрау Штенгель, у вас горе, но, может быть, вы подумаете…

— Пожалуйста, принесите ребенка, — сказала Фрида, не дав врачу договорить. — Принесите моего сына. Я нужна ему.

— Наверное, следует посоветоваться с вашим мужем… — начал врач.

— Он хороший человек, доктор. И скажет то же самое. Принесите нашего второго сына.

Через минуту новый сверток угнездился на месте, которое так недолго занимал бледный старый китаец. Обитатель свертка был красен, слюняв и горласт, как его новообретенный братец. В каждой руке по здоровому малышу. Как будто время на час замерло и Фрида только что разрешилась от бремени.

— Guten Tag und guten Tag, — прошептала она.

Хорошо отлаженная процедура усыновления прошла как по маслу. В 1920 году Германия ощущала нехватку молодых мужчин, однако после войны и пандемии гриппа не знала недостатка в сиротах, и больница постаралась избавиться от еще одного бедолаги. Вольфганга выдернули из очереди за мясом, и все необходимые бумаги были оформлены, не успело у Фриды появиться молоко. Тотчас прибыли дед и бабка с материнской стороны и подписали отказ от внука, на него даже не взглянув. Мрачно пожелав Фриде и Вольфгангу удачи, они навсегда исчезли из их жизни. Прежде чем высохли чернила.

Вот так сбылись все планы и Фридино предсказание. Их стало четверо: Фрида, Вольфганг и два мальчика, Пауль и Отто. Отто и Пауль. Два сына, два брата — равно желанные, равно любимые. Равные во всем.

Одинаковые.

Правда, не совсем.

Было одно отличие. Почти неважное. Для Фриды и Вольфганга абсолютно не существенное. Однако со временем оно стало вопросом жизни и смерти. Один ребенок — еврей, другой — нет.

В тот самый день, 24 февраля 1920 года, когда родились братья Штенгели, в сотнях километрах от Берлина, в мюнхенской пивной «Хофбройхаус», на свет появился еще один младенец. Как все новорожденные (Пауль и Отто не исключение), он был неугомонен и криклив. Поняв, что обладает голосом и кулаками, первое он использовал лишь для плача и воплей, а второе — для потрясания в воздухе, ибо окружающий мир ему не нравился.

Большинство младенцев вырастают. Обретают разум и совесть, приноравливаются к обществу. Но только не дитя по имени Национал-социалистическая немецкая рабочая партия, в тот день воссозданное из пепла прежнего неудачного воплощения. Крикливый голосок и сучащие кулачки принадлежали новоиспеченному партийному лидеру — капралу из политчасти Баварского рейхсвера. Звали его Адольф Гитлер, и был ему тридцать один год.