не церковное, – произнёс он, – но когда иные исчерпались, а дичь костёлам и нашим овечкам угрожает…

– Эти ваши овечки, – рассмеялся Конрад, – которых мы встречали по дороге, больше похожи на козлов, чем на спокойных овец.

Товарищи рыцаря приветствовали эту шуточку несдерживаемым взрывом смеха, а епископ только головой качал…

– Без немецкого железа, – говорил воодушевлённый успехом Конрад, – без немецких рук, немецкого разума и хитрости из этого края ничего никогда не будет. Поэтому местные князья очень хвалятся, что приведут сюда немецких людей и обычай.

Епископ Иво не противоречил, но на лице его снова показалось грустное облачко и исчезло, а рыцарь, становясь смелее, продолжал дальше:

– Наши немецкие императоры много раз эти края хотели занять оружием, потому что они им принадлежат, так же как и вся земля.

– Над завоёванными язычниками больше права имеет наш святой отец, папа римский, и тот распоряжается коронами и раздаёт их… – сказал епископ.

– Но что принадлежит Риму, то и подданным цезаря через это должно принадлежать, – прибавил Конрад, – это две неразделимые власти, – отпарировал рыцарь, и добавил быстро: – Излишне было идти в эти дикие края с войсками, чтобы их там, как император Генрих, потерять от голода и предательства; излишне было воевать, когда мы их, не давая капли крови, захватим. Не обойдутся они без наших ремесленников, поселенцев, духовенства и солдатской помощи. Пусть только приходят наши холопы, пусть города строят – а земли эти захватим и сделаем немецкими.

Епископ молчал ещё, опустил голову на грудь.

– Что я сказал о крае, что он дикий и полуязыческий, – кончил Конрад, – я считаю правдой, но, как я слышал, в Магдебурге и на императорском дворе, с княжескими дворами, по-видимому, лучше, потому что там наши герцоги везде ввели обычай и язык немецкие. Силезские сеньоры – наши, нашим станет и князь Конрад, а дальше и другие…

По дороге мы много встречали саксонцев, более того, людей из более отдалённых земель, и Франконии и Тюрингии, которые сюда громадами тянутся, зная, что землю бесплатно получат.

– Ничего в этом плохого, – отозвался епископ, – что те идут к нам и приносят нам с собой науку ремёсел и чему бы мы рады научиться; с Божьей помощью, будучи на этой земле и окружённые нашими людьми, они станут позже нашими.

Все так же люди – братья, согласно закону Господа нашего Христа…

Крестоносец покачал головой.

– Мне видится, – сказал он, – что, как другие варварские края, которые мы заняли, так и эти должны стать немецкими… Само старое название этих людей клеймит их как рабов…

Среди этой беседы, в которую епископ, попивая воду и кушая хлеб, коий разламывал на мелкие куски, вмешивался мало, начинало темнеть, потому что и близлежащий лес отбрасывал преждевременный сумрак на лагерь. Ксендз Иво немного неспокойно огляделся, когда Збышек быстрым шагом приблизился к шатру.

Епископ, как если бы предчувствовал его прибытие, поднялся с сидения и наклонился ко входу.

– Что ты мне, Збышек, принёс? – спросил он мягко.

– Так, как я предчувствовал, – ответил Збышек с весёлым лицом, – граница Белой Горы недалеко уже, но – что толку?

Чужого никого на землю Мшщуя не пускают, такой тут обычай, а что до грода и до самого Мшщуя Валигуры, говорят, что совсем никому, даже самым близким и самым большим, доступа не дают.

– Я знаю, что мой брат Валигура совсем одичал, – сказал епископ по-прежнему мягко, – но всё же меня, как духовное лицо и своего брата, отпихнуть не захочет и не сможет.

Крестоносцы, слушающие этот разговор, удивлённые, начали шептаться, и Конрад охотно сказал:

– Ежели, ваша милость, хотите воспользоваться нашим подкреплением против сопротивления, скажите только слово, нам было бы приятно немного из заспанных ножен достать меч и показать, что умеют немецкие рыцари!

Епископ поднял вверх обе руки и быстро воскликнул:

– Пусть меня Бог убережёт, чтобы я даже против своих использовал принуждение. Надеюсь, моего слова будет достаточно, чтобы мне отворились ворота… Мой брат – дикий, чужих не любит, от всех, как стеной, опоясался, живёт, сам избегая людей, – но к моему голосу не будет глухим.

– Это какой-то странный или злой человек, – вырвалось у Конрада, – если так закрывается…

– Не злой, – сказал епископ, – но много выстрадавший, так, что практически ведёт жизни отшельника, этого ему за зло посчитать нельзя. Дабы принести ему утешение, я направляюсь к нему…

– Стало быть, если до этого грода недалеко, тогда и мы бы присоединились к кортежу вашей милости, – отозвался Конрад, – и хоть какое-нибудь чудо здешних краёв увидели.

– Я с радостью бы вас пригласил под крышу моего брата, – отпарировал Иво, – но если приеду к нему с чужими, это в самом деле затруднит доступ. Останьтесь тут, а когда я добуду грод и обниму брата, может, склоню его, чтобы и вам оказал гостеприимство.

Крестоносец склонил голову и ничего не отвечал. Епископ благословил их вокруг и, среди молчания выйдя из шатра, оседлал своего коня.

Его кортеж, который немного отдохнул на опушке леса, так же оседлал коней и направился за епископом.

Все крестоносные люди, собравшись в кучку, издалека смотрели на всадников. Конрад, Оттон, молодые Герон и Ганс тоже вышли из шатра и весело болтали.

– Жаль, – воскликнул красивый Герон, потихоньку руками поправляя волосы, которые спадали ему на плечи и немного делали его похожим на женщину, тем более, что на лице едва золотистый пушок начал высыпать, – жаль, что этот грустный епископ так невежливо от нас избавился, мы бы в гроде его брата польского пива напились и, может, увидели бы какую-нибудь неотвратительную женщину.

– А у тебя только они в голове! – рассмеялся Ганс, который уже мог покрутить усы, и тем правом, хоть немного был старше, Герона считал подростком.

– Ты не лучше, – рассмеялся Герон, – помнишь, как вчера в поле ты гонялся за женщиной…

– Только не напоминай мне этого разочарования, – крикнул пылко Ганс, – коней измучил, а баба, которая от страха на землю упала, когда я её преследовал, последний зуб, какой имела, выбила себе…

Все смеялись.

– Сказать по правде, – муркнул тихо Конрад, который слушал разговор, – тут ещё нет женщин, достойных этого названия, есть двуногие создания, из которых они, может быть, когда-нибудь вырастут! Счастьем, что мы с Оттоном принесли обет целомудрия.

Оттон рассмеялся.

– Грехи нам отпустят, когда его нарушим, – сказал он, – но в этом краю нет, по-видимому, опасности, а любовная песнь, которую Герон так поёт, что за сердце хватает, здесь никого в его сети не в пригонит…

Вечер был тёплый и прекрасный и, несмотря на пятничный пост, о котором им напомнил епископ, на ужин жарился окорок косули,