В дипломатии нужны не только лицемерие и обходительность, но и твёрдость принципов. Этим качеством Александр I обладал в полной мере. Когда в 1806 году австрийский посол в Петербурге генерал Максимилиан Мерфельдт (1766–1814) стал «шалить» и сообщать в Вену неточные или ложные сведения о положении в России, что поощряло профранцузскую партию при венском дворе, Александр I принял немедленные и кардинальные меры: он попросил Вену отозвать Мерфельдта из России и назначить другого посла.

Твёрдость принципов у нашего царя разумно сочеталась с гибкостью, о чём свидетельствует следующий эпизод. Александру в наследство от отца достались натянутые отношения со своим свояком, королём Швеции Густавом IV Адольфом[3]. Виноват в этом был Павел I, поссорившийся со своим шведским братом. Кроме того, Густав IV Адольф был человеком щепетильным, его отец, король Густав III, был убит, как и Павел I, в результате заговора, и он относился к Александру I с большим подозрением и недоверием, справедливо рассматривая его как соучастника убийства своего отца. Отношения обеих стран постепенно дрейфовали в сторону антинаполеоновской коалиции, но взаимопонимания между их монархами не было. Царь шёл навстречу Густаву Адольфу, в частности, предложил ему встретиться на русско-финской границе, но Стокгольм такую возможность отверг с порога.

Тогда дело примирения взяли в свои руки сестры Луиза и Фредерика, жёны монархов. Дипломаты в Стокгольме и Петербурге договорились, что встреча сестёр должна была состояться на границе Финляндии и России в апреле 1803 года поблизости от Аборрфорса (Окунёвый водопад), по-фински Хермансаари. Место было выбрано не совсем удачно, потому что именно здесь проходила спорная граница между государствами. Встреча должна была состояться на том самом мосту, который, как полагали русские, должен принадлежать им. Шведы же желали видеть мост целиком шведским.

Чтобы у шведов не было никаких сомнений в принадлежности сооружения, русские перекрасили мост в красно-чёрную «зебру». В это время в Финляндии с инспекционной поездкой находился сам Густав IV Адольф, и когда он услышал об этом «художестве» соседей, то сильно рассердился. За день до встречи в «женских верхах» он подъехал к злополучному мосту и приказал перекрасить его в «зебру» жёлто-голубую. На следующее утро русские обнаружили результат ночной работы шведов, тоже сильно рассердились и вернули мосту надлежащий российский вид. Для того чтобы у шведов опять не возникло желания изменить колер моста, они выставили на нём стражу.

В конечном итоге Густав IV Адольф предложил компромисс: половину моста покрасить в шведские, а половину — в русские цвета. Так и поступили. Когда королева Фредерика и императрица Елизавета вступили на свежеокрашенный мост, каждая на свою половину, за их спиной плотными рядами выстроились отряды вооружённых солдат — на случай, если придётся защищать свою половинку моста. Обе стороны не шутили: и у шведского, и у русского командира был приказ стрелять на поражение, если с другой стороны будут предприняты новые «фокусы». Встреча сестёр, наконец, состоялась. После неё в дело вмешался Александр I. Он-то и поставил в этом эпизоде точку, приказав перекрасить весь мост в нейтральный серый цвет, каким он и был с самого начала.

Густав IV Адольф не успокоился на этом и пользовался любым поводом для того, чтобы «уколоть» своего русского свояка. Когда у него родился сын Карл, то он присвоил ему титул великого князя Финляндского. И хотя Финляндия ещё принадлежала шведам, в Петербурге этот титул не признали. Последовал протест: великокняжеский титул считался принадлежностью исключительно русского двора, хотя когда-то такой титул носили и шведские принцы. В мае 1803 года отношения между Швецией и Россией, наконец, нормализовались.

В 1820-х, более спокойных годах Александр I большое внимание уделял дипломатическому корпусу в Санкт-Петербурге. Особой его любовью пользовался французский посол (1819–1827) Огюст Пьер Мари Фенеон, граф де ла Ферроне (1777–1842). Другой посол Франции П. де Бургуэн писал: «Не раз случалось так, что господин де ла Ферроне, записав по памяти речь императора, показывал ему своё донесение, прежде чем отправить пакет в Париж. Император не без удовольствия прочитывал всё сказанное им накануне и был благодарен послу за превосходную память, позволяющую воспроизводить столь пространные политические рассуждения во всём их изяществе и во всей их чистоте. Нередко император даже ставил на донесении французского посла свою подпись, удостоверяя тем самым, что мысли его переданы совершенно точно».

Подобная патриархальность дипломатических нравов продержится почти до конца XIX века. После Первой мировой войны на смену «добропорядочной» и «джентльменской» дипломатии придут и подозрительность, и секретность, и отчуждённость.

Николай I тоже считал себя выдающимся дипломатом и внимательно следил за развитием событий на международной арене, в особенности во Франции. Как же он понимал дипломатию?

Историк С. С. Татищев, сам в прошлом дипломат и апологет императора, полагал, что Николай I стоял на истинно национальных позициях и выступал поборником безопасности и мощи России, но его якобы обманывали «нессельродовские» дипломаты, сплошь и рядом состоявшие из «инородцев», что и послужило причиной поражения России в Крымской войне. Теория эта не нова, она содержит, на наш взгляд, лишь то рациональное зерно, что Нессельроде, на самом деле, слепо доверяя во всём Меттерниху, подчинил интересы России интересам Европы и венского двора. Но где же тогда был сам Незабвенный, которому принадлежало решающее слово во внешней политике? Не будем останавливаться на политике, нам важнее показать, в каких ситуациях оказывался император Николай I как дипломат.

Француз на русской службе Шарль Дюран утверждал, что штатских послов (типа де Баранта) русский император якобы не любил и предпочитал иметь дело с военными. Видно, Дюран забыл, что ни маршал Мортье, ни его преемник маршал Николя Жозеф Мезон (1771–1840) большим успехом у Николая I не пользовались, а именно барон де Барант сумел установить с ним, как мы бы сейчас сказали, хорошие рабочие отношения. Но в чём-то Дюран был прав: «Николай, в отличие от брата, не лицемер[4]; он человек прямой… Он любит тех собеседников, с кем может говорить как военный с военным. Послов он терпеть не может. Всё, что связано с дипломатией, приводит его в отчаяние… До 1834 года император был решительно настроен против Луи-Филиппа, и кабинет его придерживался совершенно иных мнений, нежели канцелярия господина Нессельроде…»

Вслед за своим старшим братом Николай приблизил к себе посла Франции графа де ла Ферроне и часто приглашал его к себе и вёл с ним «задушевные беседы». Граф в донесении от 15/27 декабря 1825 года писал: «Мои отношения с новым императором будут легки и приятны; прежде он неизменно выказывал мне сочувствие столь живое, что члены дипломатического корпуса поспешили поздравить меня с его восшествием на престол. Я часто бывал у него; нередко я оставался в его дворце по нескольку часов, проводя время в беседах самых непринуждённых». 1 января 1826 года после приёма членов дипкорпуса в Зимнем дворце Николай I попросил остаться графа де ла Ферроне и повёл его в свой кабинет. Между императором и послом возникли отношения доверительности.