Отца я никогда не видела, а то немногое, что знала о нем, услышала от Сакубаи. Амма почти никогда про него не говорила, и если вдруг вскользь упоминала о нем, то на лице у нее появлялось мечтательное выражение – отблеск любви. Иногда, когда мы с аммой ходили в деревню, я видела на базаре другие семьи и понимала, что в нашей чего-то не хватает. Я видела девочек, таких же, как я, но они держали за руку своих пап или же сидели у них на плечах. Они казались мне такими счастливыми и спокойными. Амма говорила, что отец на все готов, чтобы защитить своих дочерей. По ее словам, со мной все было иначе, но она знала, что когда-нибудь и на моей улице будет праздник. Все, что нам оставалось, – это ждать! Я никогда не спрашивала амму, где мой отец или кто он, хотя спросить ужасно хотелось. Я боялась пробудить в ней воспоминания, но порой все же осмеливалась спросить и видела в ее глазах отчаяние. Поэтому я слушала ее сказки и никогда не перебивала: а хочет ли вообще мой отец меня увидеть? Что ж, подождем, говорила я себе.

Дом, в котором жили мы с аммой и Сакубаи, стоял на самой окраине нашей деревушки Ганипур, а сама деревня лепилась к подножию гор Сахьядри, неподалеку от границы со штатами Махараштра и Карнатака. Когда-то давно этот дом выстроил для Сакубаи ее покровитель-заминдар, владевший окрестными землями. Дом был небольшой, всего-то две комнаты, в одной жила Сакубаи, а в другой по ночам спали мы с аммой. В углу нашей комнаты ютилась кухня, просто маленький, обложенный закопченными камнями очаг. Когда-то дом был обнесен деревянным забором, но с одной стороны он прогнил и обвалился, задолго до моего рождения, так что теперь задний двор стоял пустой и открытый.

Однажды Сакубаи достала из старого сундука потрепанную черно-белую фотографию. На ней дом выглядел иначе и был совсем не похож на тот, в котором мы жили. Когда она показала мне снимок, я ахнула и не поверила, что вижу наш дом.

– Это не наш дом, – упрямо заявила я.

– Наш! – возразила Сакубаи. Она посмотрела в окно, словно мир за ним вдруг стал другим, и я проследила за ее взглядом. – Вон там, – показала она, – был сад. Видишь розы у калитки и белые цветы кое-где по эту сторону забора?

Я вглядывалась, но ничего не видела. По крайней мере, все это не шло ни в какое сравнение с домом на снимке. По словам Сакубаи, на доме – том, с фотографии, – была прекрасная черепичная крыша, свежевыкрашенная, сливочного цвета. Мне казалось, будто я и вправду чувствую запах той краски. Дом же, в котором мы жили сейчас… Его крыша обветшала и протекала, а стены выцвели от старости. Глядя на дом издалека, я видела тянущиеся к крыше усы вьюна, трещины, привычным орнаментом расчертившие стены.

Наш дом почему-то всегда казался мне очень печальным. Мне никак не удавалось представить тот, другой дом из рассказов Сакубаи. Окно, выходившее на улицу, было разбито, да еще и перекосилось, отчего стена напоминала грустную рожицу, а во время дождя мы подставляли ведро под щель в крыше. В детстве я смотрела, как капли, словно слезы, падают в ведро, и думала, будто крыша плачет. Оно и неудивительно – видно, она чувствовала себя никому не нужной и заброшенной.

Разговоры о доме всегда печалили Сакубаи.

– Он оставил меня ради более молодой девадаси, – вздыхала Сакубаи, а когда я пыталась поймать ее взгляд, она опускала глаза и утирала слезы краешком паллу[12].

Амма говорила, что наш ветхий домишко напоминает Сакубаи о былой, давно утраченной любви.

Когда я думала об этом, мне тоже становилось грустно.

Я никогда не говорила амме, что вечер стал для меня самым ненавистным временем. По вечерам на наш порог падала тень – это приходили мужчины из высших каст, всегда разные. Они приносили амме мешок зерна или одежду, у некоторых были с собой сладости, или бидончик с какой-то жидкостью, или несколько кокосов. Мне казалось, что никто из них не видит амму такой, какой ей хочется предстать перед ними. Они были чересчур пьяны, чтобы заметить ее струящиеся по плечам волосы, браслет из жасминовых цветов на запястье или благоуханные лотосы, которые мама разбрасывала по полу.

В такие вечера Сакубаи уходила на всю ночь. Она говорила, что идет в деревню в гости к подруге и что мне с ней нельзя. В дом заходить мне тоже запрещалось. Оставалось лишь сидеть на заднем дворе, и моей постелью на эту ночь становилась холодная бетонная плита. На ней я ела и там же спала. Взбунтоваться мне и в голову не приходило – другой жизни я не знала. Вот только, сидя под луной, одинокой, подобно мне, я чувствовала, как в мое сердце вползает боль. По утрам мне разрешалось войти в дом, когда амма позовет меня, что бывало лишь после ухода мужчины. Но однажды, просто из любопытства, я открыла дверь и замерла. С порога я видела всю комнату – разобранную кровать со смятыми простынями, рассыпанные по полу цветы жасмина, слышала запах духов и спиртного. И еще я видела мужские ступни и волосатые голени, а рядом – ноги аммы. Что именно мне думать и чувствовать, я не знала. В каком-то оцепенении я повернулась и вышла во двор, где сидела, пока амма не позвала меня в дом. Как обычно, постучав в заднюю дверь, она с порога окликнула меня. Я бросилась к ней, а она обняла меня, поцеловала и попросила прощения за то, что мне пришлось провести ночь на улице. Обычно этого бывало достаточно – через мгновение моя боль уходила, а злость и вопросы рассеивались. Сейчас же вопросы никуда не делись, но, так как смелости задать их амме у меня не было, я решила выяснить все у Сакубаи.

В тот вечер амма сбивала на заднем дворе масло. В деревянном чане, полном молока, крутились лопатки, прямо как мысли у меня в голове. Сакубаи ушла к себе в комнату, где теперь играла на танпуре[13] и пела, прославляя Бога:

Я на цыпочках прокралась к ее комнате и остановилась у двери. Иногда, слушая музыку, я думала, что слышу сердце нашего дома, звуки лились мне в уши, наполняя тело ритмом. Но сегодня я лишь понуро стояла, дожидаясь, когда песня закончится.

– Ну чего тебе? – проворчала Сакубаи, кладя перед собой танпуру. Задать вопрос было нелегко, но я знала, что надо просто быстро выпалить слова – и все.

– Зачем к амме приходят все эти мужчины? Среди них и мой папа есть, да? – проговорила я почти шепотом.

– Да, – вздохнула Сакубаи. – Пора тебе узнать обо всем.

Она поманила меня к себе и похлопала рукой по лежанке рядом. Похоже, мой вопрос привел ее в какое-то странное возбуждение. В глазах появился блеск, как бывало, когда они с аммой сплетничали, и Сакубаи прижала к губам палец, будто просила меня хранить тайну.