Сделав глубокий вдох, Василиса почувствовала, что дышать стало легче, самолет в это время снизился до трех километров, Титова зажмурилась, и единственное, что встало перед ее глазами, был образ второго пилота. Он ей запомнился намного больше, чем капитан. В нем чувствовалась жизнь, было во Фролове что-то бесконечно сильное, чему хотелось поддаться и поверить. Может, это был его взгляд, в котором читалось гораздо больше, чем самому Жене хотелось бы. Титовой раньше не доводилось встречать таких людей, которые, смотря на нее, видят в ней в первую очередь простого человека, а не ведутся на авторитет и возможности.

И в этот момент, когда в мыслях все еще стоял образ второго пилота, последовал новый удар. Сильный и последний.

Время.

Оно не верит ни в мучения, ни в страх, ни в агонию, ему вообще плевать на твои чувства. Наверное, потому пилот проводит в кабинете тренажера больше времени, чем в кабине своего самолета. Больше, чем рядом с любимым человеком, больше, чем на земле. Его учили дробить каждую секунду на миллисекунды, успевать тушить пожар в кабине, останавливать и снова запускать выгорающие двигатели, бороться с заклинившей механизацией крыла, если борткомпьютер превращается из верного друга во врага, с которым нельзя просто так проститься и остаться в живых.

Когда самолет гибнет – отращивай крылья!

И дай им силы отвести многотонную машину еще на сотню метров дальше густого леса, мирно спящего села, кутящего в ночном угаре города. Спасай пассажиров, и, может быть, если Судьба будет благосклонна, спасешься сам. Но никогда не думай об этом. Борись с механизацией, туши пожар, планируй так, будто современные самолеты действительно это умеют при свихнувшихся системах управления.

И Женя боролся. Как никогда в жизни.

Самолет бросило вверх, задрало нос, и он ошалело выключил оба горящих двигателя. Зашипел пирофаг – нет, он не слышал, но знал, что должен шипеть.

Боже, что сейчас творится в салоне?

– Семнадцать сорок один! Падаю! Пожар в обоих двигателях! Разгерметизация! – орал Фролов, еще не поняв, не имея времени понять, что микрофон от его наушников срезало осколком при первом ударе.

Евгений с трудом опустил нос непокорного самолета, навалившись на штурвал так, что заскрипели зубы, а ногти соскребли краску с пластика.

Подбирать правильные слова, утешать и успокаивать панику в салоне – дело второго пилота, но не в тот момент, когда он становится единственным. Разбитые искрящиеся приборы смотрели на него черными глазницами, а некоторые открытыми ртами шептали «Конец! Конец!». Кислородная маска, обязанная помочь пережить перепады давления, болталась перед глазами. Лишь когда Женя на миг смог выровнять самолет, то увидел под ним какие-то окруженные облаками огни. Город? Село?

У Фролова проходил шок, уступая место рационализму и спокойствию. В такие минуты уже не страшно умереть – тобой правят злость и азарт.

– Мы падаем! – заорал он во всю глотку, надеясь, что в салоне его кто-то услышит. – Пристегнитесь! Сгруппируйтесь!

От облаков не отвернуть – штурвал заклинило. Двигатели – левый еще горел, а правый только что потух – были выключены, не давая никаких шансов свернуть с невидимых рельсов траектории падения. Оставалось только крыло, дающее крохи жизненной силы, которую кто-то умудрился назвать «подъемной». Да, самолет падал, падал не туда, куда нужно и можно. Но Женя еще мог в необходимый момент задержать его падение на секунды.

Они врезались в облака и тут же пробили их покров. На остатках стекла появились капельки влаги, ворвавшиеся в кабину водяной пылью.

Бесполетная зона – пусть. «Феном» уже не летит. А падать даже тут никто не осмелится запретить. Откуда-то справа, разрывая вечернее небо, по ним ударила короткая очередь трассирующими пулями.

«Неужели нам мало досталось?!» – Пилот еще раз, собрав все силы, поднял нос самолета, занимая у смерти еще пару секунд полета. Зенитчик-военный, похоже, понял, что самолет вторгся в Зону не по своей воле – выстрелов больше не было.

Какая-то стена, редкий лес и неизвестно кем подсвеченная опора электропередачи пронеслись под обугленным брюхом самолета. Еще чуть-чуть! Женя успел ударить по панели, сбросив остатки топлива на этот лес и тут же заметил впереди поле, местами поросшее невысокими кустами. Да, было темно, Фролов не мог его увидеть. Но сейчас каждая клеточка тела хотела жить, напрягая органы чувств до нечеловеческого предела.

«Феном» задрал нос, гася все остатки скорости, а потом робко, будто кошка, трогающая холодную воду, коснулся земли хвостом. Недовольно подпрыгнул на несколько метров, унося за собой комья земли и части вырванного с корнями кустарника, быстро оседая на брюхо. Чудовищная инерция протащила его по торфянику еще добрую сотню метров. Затем эта же инерция, словно решив, что картина еще не полностью завершена, развернула острый хищный фюзеляж самолета влево, оторвав горящее крыло.

И небо над Зоной вновь стало тихим. Оно видело все, и еще несколькими смертями небо не удивить.

Он очнулся, парализованный страхом, в кабине, не в силах двинуться с места. Лишь спустя миг, мысленно похоронив все надежды и навсегда усадив себя в инвалидное кресло, Фролов понял, что двигаться ему не позволяет не перелом, а ремни, чудом уцелевшие и тем самым спасшие жизнь. Женя отстегнул их и замер от боли в грудной клетке, аккуратно провел ладонью по телу, ощупывая ребра, но ничего не понял. Болело все, и определить переломы не представлялось возможным. Стараясь больше не шевелиться, Фролов прислушался к своим ощущениям, потерев слезящиеся глаза.

В черноте приборной панели, глотая остатки электронных импульсов, светился датчик пожара левого двигателя. Вдалеке что-то потрескивало, вероятно, догорал небольшой лесок, над которым самолет избавлялся от остатков топлива. Пусть. Отличный ориентир для спасательных вертолетов. Впереди кабины стоял вечерний туман, подсвеченный оранжевыми сполохами огня.

Женя заглянул в лицо Вадиму – предсмертная улыбка сошла и оттого оно стало еще более ужасным.

Хотя кто знает, может, сейчас взорвутся пары топлива в баках и их всех – мертвых и живых – распылит по этой пустоши. Мысль про баки придала сил и энергии превозмочь боль. Пилот схватился за карабины ремней и долго возился с ними, изогнутыми от ударов, пока не удалось вырваться из западни. Женя взялся было за тумблеры рации, но та замолчала навеки. Ничего – есть аварийный комплект, и он доберется до него. Их (Фролов не хотел даже думать о том, что выжил он один) обязательно найдут, даже тут – в Зоне. Это для коммерческих авиалиний она бесполетная. Российские Вооруженные силы утюжат эти места вертолетами часто. Нужно только дождаться.

Дверь в салон оказалась намертво закрытой и деформированной. Несколько раз ударив по ней ногой, Фролов бросил эту затею и полез в разбитое окно кабины, распоров и без того изорванный китель. Снаружи картина была еще хуже, чем внутри. В полукилометре позади горел ровной огненной аллеей лес. Самолет был развернут, на белом фюзеляже четко виднелись множественные пробоины, одна – особо большая – приходилась почти по центру. Нет – это не столкновение в воздухе и не стая птиц. Впрочем, сейчас это не его забота. Очень скоро тут будут вертолеты со спасателями и людьми из авиакомпании. Пусть они разбираются, от чего погиб самолет и почему он похож на решето. Обломки дымились, и лишь на некоторых, лежащих позади машины, играли язычки пламени, освещая все вокруг. Левый двигатель, тот самый, о котором еще сигнализировала система, стоял вертикально далеко за самолетом. Еще раз бросив взгляд на пропаханную борозду в торфянике, Женя метнулся к фюзеляжу, прихватив на бегу какую-то длинную и острую балку. Ею он разбил блок аварийного сброса двери, вовремя отскочив от последней, когда та вывалилась наружу.