Она плотно прижала ватный тампон к указанному на розовой пластинке месту, чтобы ее ДНК туда впечаталась. Потом вернула пластинку в предназначенный для нее пакетик и наглухо заклеила большой пакет толстым красным скотчем с надписью: «Не вскрывать! Опечатано полицией».

Завтра рано утром мазок будет отослан в частную лабораторию, где окажется рядом с сотнями других. Ее будущее – их будущее – зависит от обычной молекулы, которую и увидеть-то невозможно. Последовательность из миллионов букв А, Т, Г, Ц[4], складывающаяся в уникальный генетический код, которая столько раз помогала следствию.

Несмотря на веру, несмотря на надежду, Люси не могла не думать о том, что, возможно, очень скоро ей придется жить без своих звездочек. Но если такое случится, как она тогда сможет существовать?

Год спустя

Группа Маньяна из Парижского уголовного розыска прибыла на место преступления первой. Драма разыгралась на территории Венсенского леса, поблизости от зоопарка и озера Домениль, откуда до знаменитого дома тридцать шесть по набережной Орфевр[5] – всего-то несколько километров. Гол убое небо, прозрачная вода озера, прохладно – все-таки начало сентября. Летом погода постоянно менялась, часто налетали ураганы с проливным дождем, и сейчас город наконец-то смог передохнуть.

Тело нашел на рассвете пробегавший мимо джоггер. Мобильник висел у него на груди, и он сразу же набрал 112[6]. Меньше чем через час информация от дежурного полицейского поста долетела до коммутатора уголовного розыска, а оттуда на третий этаж лестницы «А», подняв на ноги дежурных офицеров.

Мужчину лет сорока на вид, сидевшего за рулем зеленого «поло», похоже, несколько раз ударили в грудь холодным оружием, причем неожиданно: он даже не успел отстегнуть ремни безопасности. Джоггера удивило положение головы жертвы – подбородок упирался в грудь. Стекло со стороны водителя было опущено донизу.

Франк Шарко, номер второй в группе из четырех офицеров, постарался обогнать других и выйти на место первым, его непосредственный начальник и коллеги отстали метров на десять. Он пересек границу, обозначенную двумя полицейскими с дежурного поста, и приблизился к машине, стоявшей на окруженной деревьями полянке, незаметной для посторонних взглядов.

На набережной Орфевр, разумеется, прекрасно знали Венсенский лес, особенно ту часть, что ближе к бульварам, ну и местечки, где собирались поочередно трансвеститы, проститутки и транссексуалы, участок же, где нашли тело, был чуть в отдалении и считался спокойным. Хотя, если подумать: с одной стороны – зоосад, с другой – озеро, чем не идеальное место для убийства? Ни тут ни там никаких свидетелей.

Шарко, в висевших мешком джинсах, черной майке и своих любимых, готовых развалиться легких туфлях, натянул резиновые перчатки, просунул руку в открытое окно машины, схватил жертву за подбородок и резко повернул голову убитого к себе. Капитан Маньян, который из пятидесяти лет жизни двадцать два года отдал работе «на земле», кинулся вперед и в бешенстве потянул Шарко за рубашку:

– Ты что это делаешь, черт тебя побери?

Комиссар аккуратно вернул голову трупа на место, осмотрел запятнанную кровью одежду, бледное лицо, заглянул в мертвые глаза.

– Кажется, я его знаю… А ты? Ну-ка, глянь!

Маньян метал громы и молнии. Он продолжал тянуть к себе комиссара, будто тот был не коллегой, а обычным правонарушителем.

– Тебе что – совсем наплевать на установленный порядок? Смеешься надо мной или как?

– Фредерик Юро… Да-да, конечно же это он, Фредерик Юро. Он был у нас фигурантом лет десять назад. Я тогда вел это дело, а ты был у меня в подчинении, припоминаешь?

– Сейчас меня интересуют не дела десятилетней давности, а ты!

Шарко внимательно смотрел на начальника, звание которого было ниже его собственного. Вот только когда Франк подал ходатайство о перемещении по службе, он остался комиссаром лишь по званию – ну и иногда его окликали: «Привет, комиссар!» По должности он был теперь простым лейтенантом. Такова была цена возврата на «землю», к подонкам, к грязи и мерзости, после нескольких лет в чистеньком кабинете в Нантерре, где он, не вставая с кресла, занимался анализом поведения преступников. Но Шарко сам хотел, чтобы его перевели на эту работу, пусть даже в результате он оказался в подчинении у такой сволочи, как Маньян. Его ходатайство удивило всех прежних коллег: просьбы о понижении офицера в чине для французской полиции – большая редкость. Франку предложили тогда возглавить группу в уголовке, но он отказался – хотел закончить карьеру так, как начал: «на земле», с оружием в руках, лицом к лицу с преисподней.

– А помнишь, за что его тогда осудили? – спросил он сухо, будто не слыша воплей начальника. – За то, что он убил двух девчушек, которым и десяти-то не было. Своих собственных дочерей.

Маньян достал чинарик, прикурил, ногти у него были обгрызены.

Тощий нервный мужичонка, кожа лица – как папиросная бумага: серовато-белая, шершавая, туго натянутая на кости. Он много работал, мало ел и очень редко смеялся. Для одних это был человек, от которого лучше держаться подальше, для других – просто мразь и подонок, для самого Шарко – то и другое вместе.

Бертран Маньян не церемонился:

– Ты меня достал! С тех пор как тебя перевели в мою команду, ты непрерывно мне гадишь. Неуправляемые мне в бригаде не нужны! У Белланже освобождается место, так что вали туда без лишнего шума. Оно будет лучше и тебе, и мне.

Шарко согласился:

– Да легко.

Маньян успокоился и теперь уже затягивался с наслаждением, щуря глаза за облаком голубоватого, медленно таявшего дыма.

– Скажи, а с каких пор ты не спишь? Я имею в виду: не спишь больше двух часов в сутки?

Шарко потер лоб с тремя строго параллельными глубокими морщинами. Седеющие волосы отросли, из-за них оттопыривались уши: всю свою жизнь в полиции проходивший с ежиком, он уже бог знает сколько месяцев не был у парикмахера.

– Что-то я не понимаю…

– Да брось ты, прекрасно понимаешь! Физиологически невозможно долго протянуть без сна. Лично я уверен, что сразу загнулся бы, если бы не спал столько, сколько мне надо. У тебя тормоза слетели, комиссар, тебе не стоило покидать насиженное местечко в Нантерре. Ты вспомнил этого типа, которого не видел десять лет, но не в состоянии вспомнить, куда положил свою пушку. Ладно, давай-ка возвращайся домой и выспись как следует. Дрыхни, пока тебя не вызовет Белланже. Иди, иди, избавь меня от своего присутствия.