— Прости меня, Господи! — воскликнул падре Мендоса, который держал свой мушкет за ствол и со свирепой радостью раздавал им удары направо и налево.

Вокруг вождя немедленно расплылась большая черная лужа, и гордая волчья голова окрасилась кровью, к немалому удивлению капитана де ла Веги, уже успевшего проститься с жизнью. Падре Мендоса с неподобающей своему сану радостью крепко пнул ногой распростертое неподвижное тело. Запах пороха вновь превратил священника в свирепого солдата, каким он был в молодости.

В течение нескольких мгновений по рядам индейцев пробежала весть о том, что их вождь пал, и они начали осторожно отступать; затем они перешли на бег и вскоре потерялись вдали. Взмокшие от пота и едва не задохнувшиеся победители ждали, пока осядет пыль после бегства врагов, чтобы выйти на воздух. Отчаянные удары церковного колокола сменил ружейный салют, а радостные крики тех, кто остался в живых, заглушили жалобы раненых и истерический плач женщин и детей, все еще запертых за алтарем и тонущих в дыму.

Падре Мендоса засучил рукава пропитанной кровью рясы и начал возвращать свою миссию к нормальной жизни, не заметив, что потерял в битве ухо и кровь на одежде его, а не противников. Найдя собственные потери не такими уж большими, он вознес к небесам двойную молитву, благодаря за победу и прося прощения за то, что в пылу битвы позабыл о христианском милосердии. Двое из его солдат были легко ранены, одному миссионеру пробили руку стрелой. Оставалось оплакивать лишь смерть девушки, заряжавшей ружья, пятнадцатилетней индианочки, которой раздробили палкой череп, и теперь она лежала на полу с полуоткрытым ртом и удивленным выражением в больших темных глазах. Пока падре Мендоса со своими людьми гасили пламя, помогали раненым и хоронили мертвых, капитан Алехандро де ла Вега с чужой саблей в руке обходил церкви в поисках трупа вождя, чтобы насадить его голову на пику и водрузить у ворот миссии, в назидание всякому, кто вздумает последовать его примеру. Вождь лежал там же, где упал, в огромной луже крови. Капитан одним ударом сбил волчью голову и пинком перевернул тело, которое было куда более хрупким, чем ему показалось, когда индеец занес над ним копье. Капитан, не успевший оправиться от боя и обуздать свою ярость, схватил вождя за длинные волосы и занес саблю, чтобы обезглавить его одним ударом. Но прежде чем сабля опустилась, раненый открыл глаза и посмотрел на него с неожиданным любопытством.

— Святая Дева Мария, он жив! — воскликнул де ла Вега, отпрянув назад.

Он был поражен не столько тем, что враг еще дышал, сколько красотой его глаз цвета карамели, удлиненных, с густыми ресницами — прозрачных оленьих глаз на покрытом кровью и боевой раскраской лице. Де ла Вега отбросил саблю, опустился на колени и подложил руку раненому под затылок, осторожно поднимая его. Оленьи глаза закрылись, и с губ индейца сорвался протяжный стон. Капитан осмотрелся вокруг и понял, что они остались возле самого алтаря. Повинуясь порыву, он поднял раненого, собираясь взвалить его себе на плечо, но тот оказался намного легче, чем можно было ожидать. Капитан нес своего противника на руках, словно ребенка, обходя мешки с песком, камни, оружие и мертвые тела, которые не успели унести миссионеры, и наконец вышел из церкви на свет этого осеннего дня, который ему предстояло вспоминать всю свою жизнь.

— Он жив, падре, — возвестил де ла Вега, положив раненого на землю.

— Не в добрый час, капитан, потому что нам все равно придется его казнить, — ответил падре Мендоса, обмотавший рубаху вокруг головы наподобие тюрбана, чтобы остановить кровь из отрубленного уха.

Алехандро де ла Вега так никогда и не мог объяснить, почему, вместо того чтобы обезглавить врага, он отправился искать воду и тряпки, чтобы его умыть. С помощью одной индианки капитан разобрал черную гриву вождя и промыл длинную рану, которая от соприкосновения с водой вновь принялась сильно кровоточить. Алехандро ощупал череп индейца, проверяя, нет ли огнестрельных ран, но кость была не задета. На войне капитану доводилось видеть вещи намного хуже. Он взял одну из кривых иголок, предназначенных для сшивания матрасов, и конские волосы, которые падре Мендоса заранее намочил в текиле, и зашил рану. Затем он обмыл лицо вождя, черты которого оказались тонкими, а кожа светлой. Распоров кинжалом окровавленную тунику из волчьей шкуры, чтобы посмотреть, нет ли других ран, капитан издал крик ужаса.

— Это женщина! — испуганно воскликнул он. Тотчас явился падре Мендоса с остальными, и все они застыли, немые от изумления, взирая на девичью грудь воина.

— Теперь нам будет намного труднее убить ее, — выдохнул наконец священник.

Ее звали Тойпурния, и ей едва исполнилось двадцать лет. Воины разных племен последовали за этой женщиной потому, что ее всюду сопровождала слава. Ее матерью была Белая Сова, шаманка и целительница из одного индейского племени, жившего неподалеку от Сан-Габриэля, а отцом — моряк, дезертир с испанского корабля. Он прожил много лет среди индейцев и умер от пневмонии, когда его дочь была уже подростком. Тойпурния научилась от своего отца основам испанского языка, а от матери — распознавать лекарственные травы и чтить традиции своего народа. Она была необычным ребенком. Однажды, спустя несколько месяцев после рождения, мать, оставив спящую малютку под деревом, пошла помыться в реке. На поляну вышел волк, взял закутанный в шкуры сверток в зубы и поволок девочку в лес. Белая Сова без особой надежды несколько дней преследовала зверя, но не нашла своей дочери. К концу лета несчастная мать поседела, а все племя без устали искало девочку, пока не исчезла последняя надежда увидеть ее снова; тогда индейцы исполнили специальные ритуалы, чтобы направить погибшую в привольные равнины Великого Духа. Белая Сова отказалась участвовать в погребальных обрядах и продолжала осматривать окрестности, потому что нутром чувствовала: ее дочь жива. Однажды утром, в начале зимы, из снежной мглы возникло странное существо, истощенное и грязное, которое передвигалось на четвереньках, прижимаясь носом к земле. Это была пропавшая девочка, которая рычала, как собака, и пахла диким зверем. Ее назвали Тойпурния, что на языке племени означало Дочь Волка, и воспитывали как мужчину, обучая стрельбе из лука и владению копьем, потому что она вернулась из леса с непокорным нравом.

Обо всем этом Алехандро де ла Вега узнал из уст пленных индейцев, что оплакивали свои раны и унижение, запертые в бараках миссии. Падре Мендоса решил выпустить пленников, как только они придут в себя, поскольку не мог долго держать их взаперти, и надеялся, что без вождя они не будут представлять никакой опасности. Индейцы, без сомнения, заслуживали наказания, но плети только усилили бы их гнев. Падре не собирался обращать их в свою веру, поскольку не увидел ни в одном из них задатков христианина; священник не хотел, чтобы паршивые овцы портили его чистое стадо. От миссионера не укрылось, что юная Тойпурния околдовала капитана де ла Вегу, который искал любой предлог, чтобы спуститься в винный погреб, куда поместили пленницу. Падре Мендоса избрал это место в качестве темницы по двум причинам: чтобы пленницу можно было запереть на ключ и чтобы темнота дала Тойпурнии возможность поразмыслить над своими поступками. Индейцы уверяли, что их предводительница умеет превращаться в волка и может бежать из любой тюрьмы, и падре принял дополнительные меры предосторожности, крепко привязав ее кожаными веревками к грубым доскам, что служили ей койкой.