Ну вот, теперь мне лучше.

15 сентября 1903 года

Школа по-прежнему ужасна. Маленький семилетний нахал высмеял мой акцент, когда мы произносили Клятву верности перед флагом. Я несчастна. Я найду новые слова для моего списка несчастий. Может, я даже расширю список и включу туда слова, обозначающие отвращение. Потому что этот маленький семилеток был настоящим паскудником. Что за ходячее беспокойство!

Позже тем же вечером.

Това узнала о моем списке несчастий. Она говорит, что я глупая. Потому что список слов, означающих «несчастье», нужно составлять не на идише, а на английском. А потом она пять минут цитирует высказывания тети Фрумы о дураках, и я так зла, что каждый раз бросаюсь спорить:

Това: Дурак останется дураком.

Я: У каждого правила есть исключения.

Това: Лучше быть мудрецом в аду, чем дураком в раю.

Я: Это рай, Това? Эта мерзкая маленькая квартира, в которой живет вонючий реб «Куриные Кости»!

Тогда Това разозлилась, ее лицо раскраснелось. Я понятия не имела, что она сделает, а она подошла к буфету и налила что-то в ложку. Потом вернулась и сказала самым мерзким, самым противным голосом: «Попробуй». Я так испугалась, что открыла рот. Это был мед. Я страшно удивилась. Това сказала: «Прекрати смотреть так глупо. Ты — гойлем». (На древнем языке это слово означает «бестолковый».) Я проглотила сладость, — мед давали мальчикам в первый день занятий в религиозной школе. В хедере, еврейской начальной школе для обучения мальчиков основам иудаизма, за каждую еврейскую букву, название которой мальчик произносил правильно, ему на язык клали каплю меда, чтобы учение всегда было сладким. Но с девочками так никогда не делали. Наверное, Това прочитала мои мысли. «В Америке в школах учатся не только мальчики». Я заметила, что за нами наблюдает Мириам и ее глаза полны слез. Тогда я поняла, что она с большим удовольствием втиснулась бы на маленький стульчик в классе с шестилетними детьми, чем работала в мастерской с папой. Мне было горько, несмотря на мед во рту.

16 сентября 1903 года

О, счастье. Я переполнена радостью. Теперь я знаю, как по-английски звучит слово «счастье». Угадайте, что случилось? В наш класс пришла девочка моего возраста. Она даже выше, чем я. Ее зовут Блюма. Блюма Вулф. Но она говорит, чтобы для краткости ее называли Блю. Она еврейка из Германии, поэтому не говорит на идише или почти не говорит. Евреи в Германии не знают идиша. Но они многое понимают, потому что идиш похож на немецкий язык. Она жила в городе недалеко от польской границы, поэтому говорит на близком к немецкому польском или близком к польскому немецком. Так что мы друг друга понимаем, потому что Заричка тоже недалеко от польской границы. И угадайте, что еще? Она живет, невозможно поверить, в трех домах от нас — в доме 20 по Орчад-стрит! Мы соседки.

17 сентября 1903 года

Сегодня мы с Блю шли домой из школы через Свиной рынок. Мне нужно было купить репу и свежий хрен маме для шабата. Теперь, когда Това и Мириам весь день работают, мне достается множество поручений. Мама все еще боится выходить из дома одна. У нас осталось несколько лишних монет, и мы купили пикули и содовую воду. Потом сели на углу Хестер-стрит и Ладлоу-стрит, ели пикули и пили содовую прямо напротив лавки с содовой. Мы прекрасно друг друга понимаем. Я рассказала Блю о Тифозной Мэри и сказала, что не нужно волноваться насчет содовой и пикулей, потому что наша еда кошерная. Я красочно изобразила, как ест реб Симха. Блю говорит, что мне нужно стать актрисой. Его легко изображать. Кажется, что он жует свои губы вместе с едой. Удивительно, что у него еще остались губы.

Мы пошли домой к Блю. У нее два маленьких брата и одна сестра. Блю старшая. У них в семье шестимесячный ребенок, четырехлетний, восьмилетний, а потом Блю, которая на месяц старше меня. Ее отец — уличный торговец. В основном он продает подтяжки. В Германии он был фотографом и делал снимки разных удивительных людей. Снимал на свадьбах, фотографировал высокопоставленных чиновников. Грустно, когда человеку приходится приезжать сюда и заниматься чем-то совсем непривычным. Как папе. Его первой любовью была скрипка и музыка. А теперь нет никакой музыки, скрипка покрыта пылью, папа работает в мастерской. По крайней мере, дядя Мойше, мамин брат, работает в магазине верхней одежды «Брукс Бразерс». Но он шьет лучше, чем папа. Папе пришлось учиться шить, когда он приехал сюда. Дядя Мойше уже умел шить, он живет здесь намного дольше. Дядя Мойше уже гражданин. Не могу поверить, что мой дядя — гражданин Соединенных Штатов Америки. Ладно, хватит об этом. Я нашла подругу, и мы с Блю поклялись, что будем изучать английский так усердно, что к Хануке (празднику огней) нас переведут хотя бы в третий класс, к Пуриму (празднику жребия) — в четвертый, а к концу года в седьмой, где нам и положено учиться с другими двенадцатилетними детьми. Теперь я какое-то время не смогу писать, потому что завтра шабат, а потом сразу начинаются Великие Святые Дни, Рош-Хашана (еврейский Новый год) и Йом-Кипур (День искупления). Но я вся горю от нетерпения, потому что сразу после этого будет праздник шалашей — Суккот, и папа сказал, что мы построим шалаш на пожарном выходе!

23 сентября 1903 года

Едва нашла время, чтобы сделать запись. Мы постоянно готовим, а потом я провожу время в синагоге. Мы ходили в синагогу на Норфолк-стрит, где обретается реб Симха. Рош-Хашана — празднование начала Нового года, новых начинаний. Угадайте, кто трубил в бараний рог, после звука которого приходит время возвращать Тору в хранилище? Реб Симха! Он сделался ярко-красным, когда дул в шофар — бараний рог. Его щеки раздулись, как огромные помидоры, а из глаз покатились слезы. Мы с Товой и Мириам прильнули к перегородке между женским и мужским отделениями, чтобы лучше видеть. Теперь я чувствую себя виноватой, что думала о нем так отвратительно. А вдруг реб Симха умрет от сердечного приступа, когда будет дуть в шофар на Новый год? Ой! А ведь есть еще и другие службы, где он должен трубить в шофар! Никогда не думала, что Рош-Хашана может доставлять столько волнений.

24 сентября 1903 года

Реб Симха жив. Он пережил все службы — ему пришлось дуть в шофар гораздо больше, чем сотню раз. Но мы с Мириам едва удержались, чтобы не захихикать, когда увидели, как на последней службе его лицо приобретало ярко-розовый оттенок. Мы просто не могли смотреть друг на друга, иначе умерли бы от смеха. Скоро будет Йом-Кипур. А потом Суккот! Ура! Папа постоянно предупреждает, чтобы мы не надеялись, что шалаш будет таким же, как наши чудесные шалаши в России, из веток ольхи и березы. Мне бы еще увидеть в этом городе хотя бы листик, не говоря уже о целом дереве. Но Блю говорит, что в парках есть деревья. Мы собираемся как-нибудь туда сходить.

2 октября 1903 года

Хорошая новость! Учительница говорит, что мы с Блю серьезно продвинулись в учебе и есть шанс, что нас переведут в третий класс даже раньше Хануки. Мы занимаемся каждый день после школы, а иногда и по вечерам. Я предпочитаю заниматься у нас дома по вечерам, потому что отец Блю мне кажется немного странным, ну, не странным, а просто неприветливым. Он всегда сидит, уткнув нос в газету, а если малыш плачет, он говорит жене: «Сделай так, чтобы оно замолчало». Собственного ребенка он называет «оно». «Оно». Разве это не странно? «Оно» — это маленький мальчик по имени Эммануэль.