— В отношении по делу об убийстве Джона Айвери, — начал главный судья города Тонни Сьют, — в ночь на 20 июля 1997 года суд признал Маргарет Страйзберг невиновной ввиду отсутствия основных доказательств и наличия алиби…

Подсудимая упала на стул в изнеможении, опустив голову и закрыв лицо руками. Легкий вздох облегчения вырвался из ее томящейся груди, и она, слегка поводя плечами, нервно задергалась. В зале раздались радостные возгласы ожидавших приговора, а присяжные заседатели улыбались ей, чувствуя ответственность за совершенное, определенно, хорошее дело и за чью-то спасенную жизнь. Знаете, месье Шварц, человеку намного легче чувствовать себя спокойно, знай он, что освободил виновного, чем иметь всю жизнь сомнения, что сломал судьбу абсолютно непричастного к преступлению человека. Так, все они чувствовали громадное облегчение, а в мыслях уже распивали по бутылочке сладкого эля, каждый по отдельности со своими друзьями: «За хорошее дельце!»

Все, кроме одного — той самой двенадцатой присяжной, с большим усердием скрывающей презрительный взгляд, обводивший волны черных волос еще совсем недавно обвиняемой в убийстве женщины. И хотя минуло уже семь лет со дня, когда я впервые увидел Маргарет, она не переставала оставаться роковой красавицей. Лишь слегка сбросив вес и закрашивая чуть седые виски, она все так же пылала изнутри своим необычайным огнем, освещая все вокруг. Возможно, то был взгляд завистницы, коих у Маргарет было почти половина города; список возглавлялся женой главного судьи; возможно, у темнокожей женщины был от природы такой взгляд — никто не знал, да и всем было наплевать.

Многочисленный персонал, столпившийся в зале суда, а также знакомые и престарелая мать Маргарет собрались вокруг освобожденной, рассыпаясь в радостных поздравлениях. Все были весьма довольны, ведь Маргарет являлась отличным шефом: под ее рукой не только фирма процветала с каждым годом и становилась все более популярной, но и люди, окружавшие Страйзберг, в короткие сроки достигали такого достатка, о котором и мечтать не могли. В городе даже ходила поговорка: «Хочешь подняться — держись Маргарет». Она помогала многим обездоленным семьям, кому-то давала в долг, кого-то принимала на работу. Она была строгой и категоричной, но сердобольной и справедливой одновременно. Как это все в ней уживалось, одному только Богу известно.

Выходя из здания суда, оцепленного со всех сторон полицейскими, сдерживавшими жесткий натиск вездесущих журналистов, Маргарет надела темные очки, закрываясь от вспышек папарацци и прикрывая одну сторону лица воротником кожаной куртки. Одной рукой ее обнимал высокий, крепкого телосложения полицейский, расчищая дорогу от назойливой прессы.

— Как вы себя чувствуете Маргарет? — Каково это — быть осужденной за убийство мужа? — Что вы можете сказать по данному вопросу? — Вы еще собираетесь замуж? — Вы не боитесь, что теперь мужчины будут вас опасаться?

Выкрикивая со всех сторон и тыча в лицо микрофонами, молодые и не очень мужчины и женщины рьяно пытались выудить хоть какое-то слово или комментарий от цели своего ожидания. Хоть что-то, что могло принести им славу или известность, ну или хотя бы бонус к зарплате. — Без комментариев, — отрезала Маргарет и села в подъехавший черный БМВ 89-го года. — О, господин Сари! Что вы можете сказать по данному вопросу? Каково это — защищать женщину, убившую собственного мужа?

И под тревожащие душу автолюбителей звуки мотора отъезжающего БМВ вся толпа, включая и сопровождающего-полицейского, которого вихрем затянуло в ее водоворот, кинулась к адвокату, выходившему из здания суда.

Приблизительно в 19:00, после суда, в тот роковой день мы подъехали к ее дому, находившемуся на улице, параллельной площади Спасения. Заглушив мотор, я сочувственно посмотрел на Маргарет. Лицо ее дышало какой-то глубокой печалью и неопределенным волнением. Мне показалось, что это волнение не относилось ко всему пережитому; с какой-то болезненной тревогой она смотрела на свой одинокий дом и какое-то время мешкала, не решаясь выйти из машины. Это было в духе Маргарет. За всею своей веселостью и непринужденным общением, которым она обычно располагала к себе всех: от простых людей до крупных клиентов, золото в карманах которых исчислялось миллиардами, — скрывалась какая-то истинная суть ее пребывания в этом мире. Порой на нее наступали необъяснимые приступы раздражительности на пустом месте или какая-то мысль внезапно омрачала темной вуалью ее светлое красивое личико, придавая ему мистическую мрачность и нераскрытую тяготящую загадочность.

Я, как истинный француз, знаю толк в хорошеньких женщинах и убежден, что все они хранят какие-то свои личные загадки: постыдные связи, порочащие события, неловкие моменты. Ну, как правило, это пустяковые ситуации, которые не вызвали бы интереса общественности (даже если бы были описаны рукою Дюма), того самого осуждающего интереса, которого так боятся молоденькие девушки. Поэтому я редко придавал такой изменчивости значение, к тому же, откровенно говоря, поскольку Маргарет позволяла мне изо дня в день любоваться собой наедине, возводя меня в ранг избранного, я был единственным, перед кем происходили эти внезапные смены настроения. Ослепленный таким доверием, я принимал эти резкие спады и подъемы как должное, хоть иногда они меня и пугали. Но что это за красота, что своим сладостным безумием не пугает обычных людей, таких, как мы с вами?

Поэтому я приписал это, неосознанное ею, помрачневшее настроение ко всему, что с ней случилось за последние три месяца. Ведь это и понятно: ни в чем не повинную молодую женщину осудили за убийство собственного мужа и промотали по судам в период, когда она должна была переживать и лелеять свое горе, окруженная семьей и вниманием.

С Джоном Айвери они были женаты два года, но по ее нежному взгляду на него я понимал, как сильно она его любила. Молодые познакомились на одной из сделок, заключаемых компанией Маргарет, и, как говорили люди, полюбили друг друга с первого взгляда. Признаться, эта свадьба стала для меня полной неожиданностью и даже каким-то разочарованием, ведь я все еще питал надежду, как и многие другие, на то, что неоправданная холодность Маргарет по отношению к мужчинам в целом однажды прольется всей своей страстью на меня.

Но не только для меня одного эта свадьба стала неожиданностью, она повергла в шок абсолютно всех, кто был знаком с Маргарет, ведь никто даже не подозревал, что у нее кто-то был. На работу она приезжала первая, а уходила самая последняя. Приблизительно два раза в неделю она задерживалась допоздна в офисе и отпускала меня домой. Теперь я знаю почему. Нет, не только потому, что встречалась с Джоном, там было еще одно исключительное по изощренности и до абсурда веское обстоятельство, о котором я расскажу чуть позже.

Помешкав перед выходом из машины, Маргарет неожиданно как-то странно посмотрела на меня и одарила меня той же самой улыбкой, которая семь лет назад пронзила мое истинно французское сердце острием рапиры своего очарования. На секунду мне показалось, что она сошла с ума, но, опираясь на твердые факты, а вернее, на шаткую эмоциональность всех женщин в целом, я сочувственно и как будто бы даже извиняясь, что не разделяю ее веселья, посмотрел на нее и неловко улыбнулся в ответ. Удрученная и слегка состарившаяся за эти три месяца, Маргарет поплелась подкашивающимися ногами к своему дому. Я смотрел ей вслед с сожалением и, если можно так выразиться, с французским трепетом.