— В Канцуровке ремонт: папа заново отделывает дом.

Скоро переедем.

Сестры Лихачевы… Варенька Писарева… Лида Кавелина… Солнечное и милое возникало перед Глебом детство.

Что? А чьи же это глаза? Такие ясные, ласкающие. Терракотовая смуглота чуть-чуть неправильного лица, в самой неправильности которого особенная прелесть. Ресницы, дымно затемняющие щеки.

Глеб недоуменно остановился. Зазвенел хохот, сильней закачались зонтики.

— Вы не хотите узнавать Мирру? Ай-ай, как не стыдно!

Смешливая Катя Лихачева, золотоволосая и пышная, берет Глеба под руку, подталкивает.

— Не узнаю… — Глеб действительно смущен. Что-то знакомое в облике девушки, но вспомнить не может.

— Да ведь это же Мирра Нейман.

— Что? — Глеб справляется с растерянностью. — Мирра?

Может ли быть? Год назад видел тоненькую девочку, похожую на слабый росток травинки. Как неузнаваемо расцвела. Глеб уже смеется, не выпуская ее руки.

— Позвольте!.. Что за волшебство? Вы же были совсем маленькая…

Девушка сдержанно улыбается:

— Но ведь и вы в прошлом году были маленьким.

— Не смейтесь над нами, Глеб. Мы все окончательно взрослые. Даже Тася. Кончила гимназию и обезумела оттого, что можно не кланяться классухам и гулять сколько вздумается по вечерам.

Глеба тормошат со всех сторон, хохочут, чирикают. От волнующего чириканья кружится голова, во всем теле иголочками покалывает веселье.

— Милые девушки! В ознаменование такой восхитительной встречи предлагаю идти к Слюсаренко, отдать долг мороженому и птифурам.

Говорливой гурьбой, перекидываясь шутками, туда, где зеркально сверкает широкая дверь кондитерской Слюсаренко. Только на юге бывают такие капища гения сладостей.

О, манящее плодородие прилавков, скрытых, как невеста фатой, полупрозрачным покровом мягкой кисеи! Под ней молодость жадно угадывает полускрытые прелести, обольстительные сласти.

Птифур, наполеоны, слоенки, яблочные безе, кремовые, кофейные трубочки, микадо, пралине, нуга, — чудодейные ухищрения кондитерской магии, более соблазнительные, чем пресные плоды древа познания добра и зла.

Розовые от возбуждения, батистовые и кружевные Евы склоняются над кисеей. Вытянутые пальчики дрожат над пирожными.

— Это…

— И то…

— Два пралине…

— Трубочку…

— Наполеоны, мосье Слюсаренко.

Сам круглый, как птифур, сахарно улыбающийся, Слюсаренко длинными серебряными щипцами достает пирожные. Горка их вырастает на мельхиоровом блюде. То легкие и воздушные, то отягощенные жирной сладостью крема и слоями теста, они покорно лежат, как маленькие жертвы, приготовленные к закланию.

Девушки расселись у столика. Священный обед протекает в молчании. Как нежно тает в розовых губах осыпающий сахарную пудру наполеон, заливаемый обжигающим холодком мороженого.

Глеб придвигает стул к Мирре Нейман и садится, опираясь локтем на эфес сабли. На блестящей зеркальной стене ясно виден ее профиль. Все необычно прелестно в этом лице, даже крошечные рябинки веснушек. Глеб поворачивается к девушке в три четверти (самый выгодный для него поворот — он обнаруживает горбинку носа и дерзкий разлет бровей) и начинает скользящую болтовню.

Серьезно — девушка необыкновенно хороша. Как раньше он не замечал ее?

Катя Лихачева хохочет.

— Не-ет… вы взгляните, mesdames!.. То не хотел узнавать Мирру, а теперь впился глазами, как пиявка… Миррочка, сверни ему голову, я тебя умоляю. Одержи блестящую победу над флотом. Кстати, Глеб, когда вы будете мичманом?

— Пятого октября, Екатерина Михайловна.

— Боже, как официально! Прошу без церемоний — я по-старому — Кэт. Что вы делаете сегодня вечером?

Глеб начинает злиться. Эта болтушка положительно не дает ему разговаривать с Миррой.

— Не знаю… вероятно, дома. Я устал после дороги.

— Нет, приходите к нам. Мы теперь каждый день вместе. Музицируем, поем, играем… В ходу покер… Хотите сегодня в вашу честь? Ведь это морская игра?

— Благодарю… Если не очень устану…

В кондитерскую входит бородатый широкоплечий полковник, командир стоящего в городе артиллерийского дивизиона. Девушки заинтересованно смотрят на Глеба. Они привыкли к постоянному спектаклю испрашивания разрешения. Но они не понимают, какая пропасть лежит между простым гардемарином и корабельным.

Глеб небрежно привстает, подносит руку к козырьку и садится с полной независимостью, даже не взглянув, как полковник лениво — такая жара — не доносит до головы громадную, как подушка, ладонь.

Девушки удивлены. Пока полковник не уходит — они молчат. Едва широкая спина в кителе шанжан скрывается за дверью — единодушное удивление.

— Как? Вы уже не спрашиваете разрешения?

— Вы можете сидеть?

Глеб надменно усмехается.

— Смешно!.. Я не маленький. Перед кем тянуться?

Он вырастает в эту минуту в девичьих глазах, он чувствует это. Больше он уже не мальчик Глеб, товарищ детских забав. Это кончено. Отвалясь на саблю, перед девушками мужчина… офицер… может быть, жених.

— Да, кстати, — Лида Кавелина через стол спрашивает Глеба, — вы не знаете, куда ушло в лагеря Николаевское кавалерийское? Я в затруднении — как писать Коте.

Глеб слегка кривит губы.

Право, не знаю. Мы не соприкасаемся с армией.

Глеб сам не сознает, какая черная правда в его словах. В самом деле, как были бы поражены, фраппированы убеленные сединами адмиралы, надменные каперанги и лейтенанты морского генерального штаба, если бы кто-нибудь сказал им, что флот российский существует для того, чтобы поддерживать российскую армию, вести совместные с ней боевые действия.

Ересь!.. Нелепый бред! Ниспровержение вековых устоев, дерзкая попытка лишения чести. Армия: пехота, кавалерия, артиллерия — сброд, не стоящее внимания месиво пешек. Пусть оно существует само по себе и дерется само по себе. На шахматной доске войны флот — ферзь. Флот недосягаем. Кастовой порукой, частоколом аристократических традиций он отрезан от армии. Сухопутного офицера, приехавшего на корабль, встречают хоть и вежливо, по с оскорбительным бездушием, как бедного родственника… Флот — это море, это крылатый крест андреевского флага, не имеющего сходства со знаменем армии. Флот — это самовластие генмора. Флот сражается на море — флот должен владеть морем, такова морская доктрина. Но так как владеть морем он не может и владеть морем он не будет, — он будет отсиживаться в гаванях, мечтая о владычестве, под охраной фортов, обслуживаемых армией. Но соприкосновения с армией флот не желает иметь.