Так охраняют от неравного брака девушек лучших фамилий страны. Так к тонкокостной английской кобыле не подпускают колченогого взъерошенного деревенского Гнедка… Так построена вся военная сила империи — на презрении и обособленности. Гвардия презирает армию, артиллерия — кавалерию, кавалерия — пехоту. Черной мутной ненавистью ненавидит всех пехота.

С пирожными покончено. На мельхиоровом блюдо только кучка гофрированных бумажек — «балеринок» — от птифур.

На улице, когда начинают прощаться, Глеб как бы невзначай вспоминает:

— Нам, кажется, по дороге, Мирра Григорьевна? Вы позволите проводить вас?

Ласковые пятнышки веснушек явственней проступают на порозовевших щеках, ресницы падают дымной тяжестью.

— Пожалуйста.

Они идут вдвоем, беспечно болтая. Как короток путь! Мирра останавливается у розового особнячка. На двери медная табличка на двух языках:

ЭКСПОРТНАЯ ХЛЕБНАЯ КОНТОРА Г. М. НЕЙМАН

EXPORT OFFICE GEORGE NEIMAN

Мирра стоит на крыльце, но еще не прощается. Может быть, ей, дочери разбогатевшего хлебного экспортера, принятой в лучших домах города потому, что ее имя покрыто позолотой отцовских червонцев, приятно внимание и предпочтение перед русскими девушками, которое оказал ей сейчас этот блестящий белый, возникший из сказочного и недостижимого мира юноша.

Наконец, рука протянута для прощания. Глеб чувствует, как бьется кровь в кончиках пальцев.

— Надеюсь, мы встретимся?

Ресницы опускаются еще ниже.

— Я буду сегодня у Лихачевых. Если хотите…

— Чтобы увидеть вас, конечно…

Отойдя, Глеб оглядывается. Кремовое платье мелькает в раскрывшейся двери.

Глеб идет домой, разморенный жарой, разомлевший от разговора с девушкой. Идет небрежной раскачкой. Сабля, болтаясь, хлопает по ногам.

«Какая прелестная девушка!.. Какие глаза!.. Даже в Петербурге мало таких… Вот такую бы жену. Как жаль, что еврейка. Черт возьми, какой идиотизм!.. Почему нельзя жениться на еврейках?.. Дикая история, а попробуй — женись. В два счета вышибут из флота… А граф Витте? Ну, то Витте… А это хорошо звучало бы: Мирра А-ля-бьева…»

Глеб прислушивается к нежащим звукам неожиданного сочетания и вдруг спохватывается:

«Что я, черт возьми, с ума схожу, что ли?! Не успел увидеть девчонку и опупел, как кадет шестой роты».

Он подтягивается, подбирает саблю и идет домой, выпрямленный и презрительный, как подобает офицеру императорского флота. Встречный солдатишка, взглянув на необычайный и невиданный погон с золотым якорем, топает мимо него со страдальческим напряжением, задрав руку и голову к синему, горячему небу.

Третий вечер Глеб пропадал у Лихачевых. Он и прежде охотно бывал в этом доме, с которым издавна был связан детством, совместным ученьем с одним из Лихачевых, нитями мимолетных, но милых привязанностей.

Дом мало походил на обычные дома провинции, со свинцовым грузом мелкочиновных предрассудков, обывательской спесью. Лихачевы жили широко и открыто, дом всегда пенился нерастраченным весельем юности. Он напоминал скорее стародворянский московский помещичий дом с его хлебосольством, задушевностью и атмосферой постоянной влюбленности. Глеб часто в шутку называл его «домом Ростовых». Сходство увеличивалось тем, что двух младших сестер Лихачевых звали Наташей и Соней.

Мать Лихачевых, женщина умная и живая, сумела не опуститься до уровня провинциальной буржуазии, создать и поддерживать дом, в котором сконцентрировались культурные интересы города. Глава семьи, Лихачев, редко бывал в городе, проводя все время в имении, — на редкость устроенном и обильном среди дворянского оскудения, — в двадцати пяти верстах от города, вверх по реке. В городском доме всецело хозяйничала мать. Столы были постоянно завалены книжными новинками. Приезжавшие на гастроли из столиц музыкальные и сценические знаменитости обязательно появлялись у Лихачевых. Пятеро детей — два сына и три дочери — были, как на подбор, здоровы, жизнерадостны и привлекательны. Возможность запросто бывать у Лихачевых высоко ценилась. И Глеб, искушенный уже петербургскими салонами, продолжал сохранять прежние симпатии к лихачевской семье.

Дом был вполне distingué[1] светским домом, в нем можно было появляться без риска скомпрометировать себя, уронить гардемаринский престиж.

Но в эти три дня Глеба неудержимо тянуло к Лихачевым, больше, чем когда бы то ни было. В первый же вечер, несмотря на действительную усталость от дороги (он рад бы был поваляться дома с книжкой), Глеб все же явился к восьми часам, одним из первых, нарушив свое правило немного запаздывать, как подобает воспитанному английскому джентльмену.

Еще смутное и безотчетное желание, в котором он боялся сознаться себе, пересилило усталость. Ему хотелось увидеть Мирру Нейман.

Остальное стало второстепенным. Это было главное. И в течение трех вечеров он не отходил от девушки, сам удивляясь, но все больше подчиняясь неожиданному и необоримому влечению.

Он не мог противиться внутренней силе, толкавшей его к девушке, и в то же время робел и смущался, как мальчишка. Он потерял всю свою наигранную корпусную самоуверенность. Он не понимал, как вести себя.

Мирра была до странности непохожа на девушек и женщин, составлявших круг знакомств Глеба в Петербурге, за стенами корпуса. Те отчетливой гранью общественной табели, ступеньками житейской лестницы делились на определенные категории. Каждая имела свои свойства и черты.

На первой ступени стояли наивные, простоватенькие, стремительно побеждаемые в течение одного отпускного вечера легкомысленные кельнерши маленьких кафе и буфетов Васильевского острова. С ними все было до крайности просто. Несколько игривых любезностей за столиком приводили к уговору о встрече в следующий субботний вечер. Встреча влекла за собой ложу кинематографа или театра миниатюр, где, в теплой темноте сеанса, рука сама собой ложилась на талию соседки. После недолгая, по возбуждающая прогулка по набережной Невы, крошечная каморка на пятом этаже какой-нибудь линии, бумажные веера на стене, кружевная накидочка на постельной подушке и два-три часа пламенных, но ни к чему не обязывающих обе стороны восторгов.

Выше помещались жены василеостровских чиновников всех ведомств в возрасте чаще всего от тридцати двух до тридцати восьми. Эти знакомства обычно завязывались в магазинах Гостиного двора или пассажа, где мало-мальски наметанный глаз сразу различал василеостровскую обитательницу. Гардемарин «на промысле» со скучающим видом слонялся по магазину, высматривая экземпляр посвежее, рассматривающий у прилавка какие-нибудь тряпки или безделушки. Наметив жертву, гардемарин уже не оставлял ее, играя, как кот с пойманной мышью. Он ловил момент, когда обреченная дамочка, накупив дешевенькой батистовой или шелковой завали, начинала пьянеть от