в непристойного вида деревянные рожки. И многие из них были в масках, приняв обличье гиен, крыс и змей. Рядом стоял один, в облике слюнявого идиота и третьим глазом посредине лба. Он косил сразу на три глаза.

Я поинтересовался и Хэш пояснил:

— Так они высмеивают священников, которым выжгли их презренные лица.

Шум достиг пика, а затем спал почти до тишины, когда на сцену выгнали несколько настоящих священников. Я понял, что их только что изуродовали. Маски у них были не шутовскими, а унылыми, почти бесстрастными, отлитые из пепельно-бледного воска.

Тишина не сохранилась, сменившись грубыми выкриками с галёрки позади нас. Ах, мучения и развлечения этого места! Выпущенные откуда-то из глубины сцены, чёрные свиньи с визгом метались под ногами священников. Престарелый священник запнулся и упал. Его маска развалилась и он сел. Крики со сцены и из публики. Я мельком заметил сырой красный овал. Потом священника увели прочь, с мешком на голове. Свиньи шмыгнули в толпу. За ними погнались маленькие мальчики, протискиваясь между взрослых.

На столбах неистово качались фонари, подзадоривая толпу ещё больше. Исподнее бельё и порнографические гобелены флагами трепетали на колоннах. Кто-то швырнул на сцену шутовскую маску и она пронеслась над головами священников. За ней последовала другая маска, третья.

Затем священник воздел руки и наступила тишина. Его маска не походила на прочие. У неё был огромный рот, гротескно искажённый, словно у размалёванного фигляра под пытками. Как по волшебству, лишь от одного жеста этого человека, умолкли танибанги и зоотибары, эти музыкальные инструменты были сложены на колени, а толпа смиренно расселась на засаленном, некогда глянцевом мраморном полу. Вновь стал слышен щебет вечерних птиц на деревьях.

— Главнейший из всех первосвященников, — прошептал Хэш, — когда-то властитель этого города.

— Славься Абанна, — начал священник, его голос был очень тих, но прекрасно слышим, как ветер. Под полупрозрачной маской червями корчились его обугленные губы. Он упоминал непонятное мне: «души, проданные в Тамараке», «чёрный корабль Онг-Зварбы», «Мунг и знак Мунга», «Бел-Хемад, на чьих плечах птицы небесные обретают отдохновение».

Многое в прочих его речах тоже было странным. Он говорил на жреческом языке — религиозном диалекте города, теперь оставшемся лишь в непристойных шутках и на этих торгах. Хэш быстро и верно переводил: «…божества, покровительствующие этому городу… были богами мягкими, богами, что любили свой народ, богами, что не поддавались страху, даже поддерживая порядок и справедливость».

Молчание толпы сменилось яростью. Я почувствовал, что эти заносчивые жамиирцы всё ещё немного стыдятся того, что сделали, и что они не желают напоминаний о том, как всё было до Великого Свержения городского пантеона.

В трясущегося бывшего священника полетели гнилые овощи. Его маску разломал удар одного из этих снарядов и он отшатнулся назад, обнажив искалеченный лоб. Священник врезался в деревянные полки и один-единственный, великолепно вышитый ковёр шлёпнулся на сцену, а затем чуть-чуть зашевелился.

Вперёд выступил богобойца с воздетым цепом, но священник, дрожа, пал на колени и восковыми губами поцеловал свёрнутую ткань. Когда он опустился на колени, помощник бережно повязал вокруг головы старика жёлтую ленту, удерживая на месте разломанную маску и вновь спрятав обожжённую плоть.

— Начинайте торги! — вопила толпа вновь и вновь, превратив это в скандирование. — Начинай! Начинай! Начинай!

— Гляди, — прошептал я Хэшу. — Старый священник плачет. Это жестоко, каким бы злобным он ни был прежде.

— Он не может плакать, хозяин. Его слёзные каналы выжжены.

Откуда-то поднялся ветер, завертелся вокруг бывшей святая святых, захлёстывая нас пылью. На миг я ощутил чьё-то присутствие, словно тысячи призраков проносились мимо, делали круг и проносились опять. Я содрогнулся.

— Господин? — позвал голос слева от меня. Я в удивлении обернулся, Хэш сидел справа от меня. Лишь на миг рядом оказался мальчик Нимбулек. Я дотронулся до него. Холодный.

— Что ты здесь делаешь?

— Я? — переспросил Хэш. — Я вас сопровождаю. Чтобы увидеть такое зрелище и, быть может, приобрести отвергнутое божество.

Я завертелся на месте. — Не ты. Он. — Я обернулся туда, где был мальчик. Он исчез. Люди вокруг, невозмутимые, с огромным вниманием глазели на помост.

— Что такое? — спросил Хэш.

— Разве ты его не видел?

Стало понятно, что нет, не видел.

* * *

Торги продолжались. Сперва пустили с молотка упавший ковёр. Я хотел было поднять руку, чтобы предложить цену, но Хэш потянул меня за рукав.

— Неразумно первым назначать цену, — заметил он, но другие так и поступили, и ковёр достался огромному чернокожему мужчине, увешанному золотом. Его светлокожие слуги утащили покупку. Мне показалось, что я услышал, как пленённый бог заскулил.

Вскоре я уяснил, что жамиирский пантеон обширен и неоднороден, и что иерархическое положение каждого бога показано тканьём и узорами, да и просто количеством материала. Богов, хоть сколько-то значительных, продавали в рулонах блистающей вышивкой саржи, связанных с концов особыми золотистыми и серебристыми шнурами. Меньшие божества были замотаны в цилиндры из ткани кричащих расцветок с причудливыми узорами. Святых, полубогов, демиургов и тому подобное оборачивали половиками, занавесками или даже шарфами.

Но цены, назначаемые за каждое божество, вовсе не были связаны с размерами или роскошеством ковров. Тут имелась закономерность, которую я не сумел раскусить. О да, это весомое слово.

На сей раз я вырвался из хватки Хэша и приценился к ковру, скатанному в длинный и тонкий рулон, наподобие змеи, бледно-зелёный, без каких-либо рисунков снаружи. Пожалуй, вот этот…

Но меня обошли.

— Нет, хозяин. Он вам не подходит, — заявил Хэш.

Я снова назвал цену и снова проиграл.

— Не этот. Погодите, пожалуйста. Не выбрасывайте деньги на ветер.

— Как это вообще можно понять?

— Может быть, случайно. В городе, где не правят боги, многое оставляется на волю случая. Может быть, боги сами взывают к своим новым хозяевам. Может быть, они находятся сами, как подкидыши под дверями храма.

Странно, но Хэш плакал. Толпа вокруг нас свистела и улюлюкала, когда каждый ковёр выносили, ставили стоймя и описывали его особенности.

— Бог костров и очагов, — объявил священник. — Годится для жены и детей. Годится, чтобы греть ноги зимой. — (О! Как он заметно скривился, отпуская такие шуточки! Речь для него явно писал палач).

На возвышении появилось ещё больше богов, многие из них поползли через помост, выгибаясь, словно громадные черви, когда их колотили цепами. Взлетала необычная сверкающая пыль.

— Божья пыль, — пояснил Хэш. — Последний остаток мощи падших. Взгляните, как она возносится, словно дым.

От ковров раздавались стенания, непохожие ни на какие земные звуки — эфирные вопли, последний лепет беспомощных и дряхлых богов Жамиира.

Тем не менее, цены всё равно провозглашались. Таблички на столбах переменили