Сарна продолжала поедать запретные фрукты. Когда она допустила роковую ошибку и семью чуть было не покрыл позор, у Бибиджи хотя бы имелось разумное объяснение. «Это все ее викрити», — говорила она, используя старое санскритское слово, которое означало «отклоняющийся». «Она перегрелась. Хаи Вахегуру,[3]да защитит Господь моих девочек от жара этих фруктов!» И Бибиджи постановила, что с этого дня ее дочери будут пить только воду со льдом, пока не выйдут замуж. Целый месяц она кормила Сарну сырыми овощами и поила ледяной водой, в надежде, что это охладит ее пылкую душу. Но вода, как известно, не способна укротить чей-либо нрав, равно как и смыть постыдную ошибку.

Карам поймал капельку сока, повисшую на Сарнином подбородке, вжал ее в кожу и повел палец дальше, по прямой к губам, носу, лбу и обратно. Гибкая симметрия ее лица его взволновала. Сарна стряхнула его руку.

— М-м-м, Джи, не мешай, я ем.

«Джи, — подумал Карам. — Теперь я Джи». Его тронул этот обрывок слова — сладчайшее из любовных обращений. С каждым слогом, который Сарна отбрасывала, их любовь преодолевала рамки обычаев. Сардхарджи, Дхарджи, Джи. Ласковые сокращения укрепляли их близость. Караму нравилось, что жена нашла и осмелилась использовать словесное проявление чувств. Ему ничего подобного в голову не приходило. А если бы и пришло, он не знал, как правильно это сказать.

Иногда он произносил имя Сарны на разные лады, придавая ему сотни оттенков нежности. Но чаще всего Карам выражал свою любовь руками — большими, сильными, с аккуратно подстриженными ногтями. Он обводил каждый изгиб ее тела: брови, изящные дужки ноздрей, тонкую извилинку уха. Касаясь жены, он приговаривал: «Ты мое совершенство!»

Увидев Сарну, Карам впервые в жизни прочувствовал слово «красота». Он запомнил его, как укол в горле, от которого дыхание замерло где-то в груди, а голова закружилась. Люди, присутствовавшие при этом, подумали, что Карам подавился. Из него тогда выплеснулся оранжевый поток сладкого ладу, приготовленного хозяйкой. И, точно конфетти, он полетел в сторону Сарны.

Карам всегда был чуток к красоте, хотя понимал свою слабость как любовь к порядку. Его приводили в восторг точные расчеты. Он обожал математику и радовался своим успехам в этом предмете, получая глубокое удовлетворение от определенности, которая возникала в его голове, невзирая на окружающую сумятицу. В тесном доме в Найроби, где прошло его детство, Карам научился преодолевать трудности и препятствия, взбираясь по лестницам из чисел. Ночами, когда перешептывания или храп братьев мешали ему уснуть, он предавался счету и засыпал под колыбельную щелкающих цифр. Если Баоджи, отец, наказывал его за какой-нибудь проступок, Карам начинал считать. Каждый удар он обращал в цифры и составлял уравнение против боли. При первом он думал так: «3: 2 =», со вторым: «0,5 х 94 =», потом: «472=» — расчеты продолжались: «2209 x 1010 =» — числа множились по мере нарастания боли и одновременно ее блокировали: «2231090 х 100 =» — нули скапливались в его голове, чтобы не вырваться протяжным «О-о-о!» изо рта.

Любовь к числам привела к тому, что для Карама эстетическое удовольствие заключалось в порядке. Ему нравилось четко выполнять поручения, приезжать или уезжать в назначенное время. Нравилось, как изящная салаи, металлическая палочка, похожая на вязальную спицу, ловко убирает под тюрбан непослушные волоски. И когда это удовольствие усилилось при виде Сарны, Карам понял, что его взволновала истинная красота. В Сарне он увидел свою чувственную сторону. Огляделся и по-новому взглянул на изгиб ветвей, завитки облаков, дугу в раскрытом крыле птицы. Карам заметил, что даже самая маленькая травинка тянется к солнцу, и вдруг понял, что до сих пор жил слишком строго. Точность проникла в его мысли, привычки и сон. Он всегда спал прямо и неподвижно, чтобы не мешать братьям. Теперь же во сне Карам сворачивался клубком или цеплялся, подобно полумесяцу, за Сарну. И в этом тоже была красота.

Почему, глядя на горизонт, мы всегда предаемся раздумьям? Вероятно, если бы человек смог видеть дальше собственного взгляда, он уже никогда не вернулся бы к самому себе. Увы, это невозможно, и теперь настала очередь Карама погрузиться в размышления. Он гулял по палубе и смотрел на море. Вместе молодожены гулять не могли, потому что кому-то надо было присматривать за вещами, и отчасти Карам радовался мгновениям одиночества. Он уже несколько месяцев не оставался наедине с собой. При этой мысли ему вдруг стало не по себе — сколько же всего он не понял до конца, не прочувствовал полностью лишь потому, что у него не было времени, места или возможности вволю подумать!

— О, джалеби-джалеби-леби-леби-леби-би по одной рупии!!!

Крики торговца, чья лавка была прямо на палубе, отвлекли Карама. Он издалека следил, как тот роняет полоски вязкого теста в кипящий жир, а потом достает оттуда блестящие спиральки и обмакивает их в сахарный сироп, соблазняя прохожих. Торговец увидел Карама и поманил к себе: «О, сахиб! Иди сюда, попробуй. Горячие и свежие, только для тебя!»

Карам невольно сунул руку в карман с деньгами. Помедлив, подошел к столику. Торговец завернул в бумагу свежую партию сластей.

— Это слишком много. — Карам замахал руками.

— Неправда, сахиб. Они придадут тебе сил. Глядишь, и жирку прибавится на костях! Уж больно ты тощий, сахиб. — Он укоризненно покачал головой, и четыре подбородка, похожие на ожерелье из джалеби, затряслись, будто подчеркивая значимость его слов. Карам взял пакет, расплатился и подумал, что Сарна обрадуется лакомству.

Он долго болел и до сих пор не набрал вес, что было еще заметнее из-за высокого роста и размашистой походки. От спертого воздуха его кожа приобрела нездоровый сероватый оттенок. На сморщенном лице, между жидкой черной бородкой и белоснежным тюрбаном царил крупный нос. Со временем Карам поправится и похорошеет, но никогда не забудет того ужаса и отвращения, какие испытал, когда впервые увидел себя в зеркале после тифа: у него было иссохшее лицо древнего человека, извлеченного из-под земли археологами. Он даже расплакался: от него будто остались одни недостатки. С тех пор Карам всегда будет видеть в зеркале тень того призрака, в который его превратила Индия.

Надо сказать, он никогда не питал иллюзий насчет своей внешности и из-за темной кожи считал себя уродцем. Чтобы скрыть это, он тщательно следил за собой: мазал бороду специальным гелем и убирал в сеточку для волос, концы которой завязывал в плотный узел под тюрбаном. Красота стоила ему жертв. Из-за сетки у него начались страшные мигрени, так что пришлось от нее отказаться; гель раздражал кожу. У женщин, которые постоянно носят туфли на высоких каблуках, ноги со временем становятся шишковатыми и мозолистыми — так и Карам пострадал из-за своих привычек.

Он придумал особый способ завязывания тюрбана. В отличие от широких круглых уборов других индийцев Карам аккуратно и элегантно складывал свой буквой «V» надо лбом. К прискорбию Сарны, он всегда носил белоснежные тюрбаны. Даже в пыльной и жаркой Африке, где стирать их приходилось чуть не каждый день, он настаивал именно на белом цвете. В его хрустящей накрахмаленной чистоте Карам усматривал символ честности и благих намерений. «Люди сперва видят тюрбан и только потом — человека, — любил повторять он. — Головной убор говорит сам за себя. Тюрбан подобен маяку в море голов». Карам одевался со вкусом и носил тщательно выглаженные рубашки и брюки. С закрытыми туфлями он непременно надевал носки. «Туфли без носков — все равно что костюм без брюк». Он сохранит это скрупулезное отношение к внешности на всю жизнь, хотя в глубине души так и не забудет о своих изъянах.