замолчал, потом вздохнул и прибавил: -- Я до этого времени много пережил, Виктор!.. -- Зови меня Алексеем. -- Да, Алексей, запомнить надо... -- Постарайся. Алексей Викторович Суров. -- Алексей, Алексей... Хорошо! Да, много пережил я за это время. И Кротов начал рассказывать пережитое, вспоминая про все свои мытарства. Как он женился на четвертом курсе и ему пришлось и семью держать и учиться. Потом земская служба, где надо было ладить и с предводителем, и с председателем, и с исправником, и со старшим врачом, а если тот жил с акушеркою, то и с нею!.. -- Да! А по молодости не мог. И мотался с конца в конец по государству Российскому. Двух детей на эпидемиях потерял -- одного дифтеритом, другого скарлатиной. Да! Наконец, попал сюда в земство; у предводителя дворянства, князя Томилина, жену вылечил, и вот тут врачом пристроился. Так-то, -- окончил он, -- теперь живу оседло. Дело делаю и доволен... -- Доволен... -- вполголоса повторил за ним Суров. Кротов встал и взволнованно подошел к дивану. Абажур лампы скрывал в густой тени плечи и голову Сурова, и Кротов заговорил, обращаясь к светящемуся кончику его папиросы. -- Вот ты с усмешкой сказал про мою службу: не то в полиции, не то в тюрьме... -- Я не знал, что ты врач... -- Все равно! Пусть не врач! Разве я не могу везде служить честно, внося в свое дело человеческие отношения, помогая -- по мере сил -- слабому, облегчая участь страдающего? Да еще где? В тюрьме? Где так дорого всякое внимание, всякая ласка. Нет, ты не прав. Я думал об этом, много думал, и до сих пор мне не в чем упрекнуть себя и не за что покраснеть. Он взволнованно прошел от дивана к двери и назад к дивану. -- Гм... я рад за тебя, -- сказал из темноты Суров, -- во всяком случае я, думая о тебе, никогда не допускал, что жизнь тебя может оподлить. -- Никогда! -- горячо подтвердил Кротов. -- Но притупить... может... -- Папа, самовар подан! Мама зовет! -- заглянув в комнату, сказала Маня. Суров быстро встал с дивана и, подойдя к Кротову, положил ему руки на плечи и сказал с молодым порывом: -- Но дочка у тебя -- одна прелесть! Если не обманывают ее глаза, то душа ее чиста и возвышенна. Одна? Кротов радостно улыбнулся. -- Сын еще, Петр, погодки. Да, брат, они у меня чистые. Жизнь их не тронула. Вот познакомишься с ними, увидишь. Идем! -- и он обнял Сурова. -- Помни: Алексей Викторович Суров, -- сказал Суров, собираясь идти, и остановился, --Черт возьми, кажется, гости к вам! В передней слышалось сопенье, кто-то снимал кожаные галоши; потом громко высморкался и зашаркал по полу. Кротов махнул рукою. -- Это мой партнер в шахматы. Здешний учитель истории. Только, пожалуйста, для спокойствия, -- спохватился он, -- не волнуйся и не спорь, если он что-нибудь насчет современности ляпнет. Лицо Сурова осветилось лукавой усмешкой. -- Черносотенец?.. -- Почти... -- Как ты?.. Кротов отрицательно покачал головой и сказал: -- Я не мог уклониться от выборов и подал за октябриста, но в душе я -- кадет! Суров весело и громко рассмеялся. -- Черт возьми, совсем красный. -- Смейся, -- сказал Кротов, -- и любовно прибавил: -- Тебе, кажется, все еще 20 лет!.. -- С хвостиком... Кротов снова обнял его. -- Так не спорь с ним... -- Что я дурак, что ли? Спорят только до 23 лет, да и то по глупости. VI Они вошли в уютную столовую. Пухлов сидел уже на обычном месте и при входе незнакомого человека устремил на него свои круглые глаза. Маня толкнула брата и что-то шепнула матери. Жена Кротова приветливо улыбнулась Сурову, которого подводил к ней муж, а потом дружески протянула ему руку и сказала: -- Милости просим! Это наша Маня, это Петя. Оба большие уже. Этой весной кончают. А это -- наш старый знакомый -- и она назвала Пухлова. Пухлов колыхнул ее грузным телом и протянул Сурову мягкую с короткими пальцами руку. -- Совсем в наши Палестины или проездом изволите быть? -- сипло проговорил он. -- Не знаю еще, -- ответил Суров, дружески пожимая руки Пете и Мане. Потом он сел, и Кротова тотчас подвинула ему стакан чая. -- Ведь это товарищ мой... по гимназии, -- радостно стал объяснять Кротов, -- двадцать три года не видались!.. -- А-а! -- протянул Пухлов, оглядывая Сурова. Жена Кротова тоже смотрела на него и, сравнивая с мужем, удивлялась. -- Кажется, ровесники -- и какая разница! У этого движенья быстрые, глаза и смеются и загораются, фигура словно у молодого, а муж -- как водевильный отец: приличная полнота, приличная плешь, солидная дряблость. Вероятно, и беспечный. Что ему?.. -- Вы, наверное, холостой? -- спросила она. Суров вопросительно взглянул на нее. -- Из чего вы заключили? Совершенно напротив. И женат был, и овдоветь успел. -- А детей нет? По лицу Сурова скользнула легкая тень. -- И дети есть: двое. Совсем, как ваши: сын и дочь. Вас Маней зовут? -- обратился он к девушке. Маня вспыхнула и кивнула. -- А мою Маруськой. Ему сразу понравились и жена и дети Кротова. Девушка и юноша с смелыми открытыми лицами, на которых ясно отражалось каждое их душевное движение; милая барыня с полным, несколько расплывающимся лицом, с добрыми серыми глазами, с плавными уверенными движениями и ласковым голосом. Суров оглядел и уютную столовую и сервировку стола и понял всю несложную психологию мягкого и добродушного Кротова, который тем временем говорил, обращаясь то к Пухлову, то к жене и детям. -- 23 года, как расстались, а как дружились и все тридцать! Одно время мы с ним неразлучны были. Помнишь, в шестом классе? Веселое время было! Помнишь, как мы фейерверк устраивали? А чтенья наши, библиотека? -- и, оживленный воспоминаниями лучших дней своей жизни, он рассказывал эпизоды их гимназической дружбы. -- Дети и жена слушали его с видимым удовольствием; Суров несколько раз громко смеялся, а Пухлов становился все сумрачнее. Ему казалось, что, благодаря появлению этого гостя, он совсем отодвинут на задний план. Он воспользовался перерывом в рассказах Кротова и, устремив на Сурова круглые глаза, спросил: -- Что же, служить изволите или капитал имеете? -- Капиталист, -- ответил Суров: -- руки и голова.