У Янкеля отлегло на сердце: только рассердился – это еще ничего, и накричал, и ногами затопал – это даже хорошо, значит, горячий казак, а казачье сердце отходчиво.

Хайка оправилась от испуга и обстоятельно рассказала мужу, за что пан сотник рассердился. Янкель многозначительно приложил палец ко лбу и покачал головою. После некоторых переговоров и соображений оба они решили вернуться домой и постараться умилостивить пана.

Но, к величайшему их удивлению, пан сотник спокойно сидел за столом. На бледном лице его, украшенном черными усами, не было больше и тени волнения. Он даже слегка усмехнулся, когда перетрусившие хозяева тихо, крадучись, осторожно переступили один за другим через порог.

– Что, задал я вам страху! – с неестественно веселою ноткою в голосе проговорил он. – Я пошутил; я хорошо знаю, куда и зачем поехали мои хлопцы. А теперь вот вам за постой и угощение, – сказал он, вставая и бросая на стол горсть мелких монет. – Тебе же, хозяйка, вот особо за испуг, – прибавил он и сунул в руку Хайки золотую монету.

Янкель с женой, низко кланяясь, проводили щедрого пана до дверей, но, когда дверь за ним затворилась, они долго еще в недоумении покачивали головами и судили вкось и вкривь о происшедшем.

Выйдя на улицу, Богдан первым делом разыскал Ивана Злого.

– Ты слышал, о чем Ганжа разговаривал вчера с корчмарем? – в упор смотря ему в лицо, спросил Богдан.

– Слышал, – пасмурно отвечал Злой.

– Говори сейчас, в чем дело.

Отрывисто, как бы нехотя, посматривая в сторону, передал Злой разговор, слышанный им в корчме.

– Ну, смекай же, что я тебе приказываю, да смотри, хорошенько вбей в свою голову все, что я тебе скажу. Тимошко утек с казаками; треба мне его добыть назад. Ты поскачешь за ними вслед, притворишься, что хочешь с ними в Сечь, улучив минуту, схапаешь хлопца и привезешь до дому. Упрется, так и припугнешь; он тебя только одного и боится. Но смотри, чтобы каждый волосок на голове его был цел, не то, знаешь эту руку?

И сотник показал ему свой здоровый кулак.

– Понял?

– Понял, батько! – склабясь отвечал Злой. – Дуже понял!

– Ну, то-то же!

Они разошлись. Богдан отправился в крепость и приказал казакам быть наготове, так как скоро они пустятся в обратный путь. На расспросы о Тимоше, Ганже и Смольчуге он коротко отвечал, что послал их вперед.

От Злого тоже никто ничего не добился: он сумрачно оседлал коня, молча вскочил в седло, свистнул нагайкой и помчался в степь.

Между тем Тимош с Ганжою, Смольчугом и перебежчиком были уже далеко в степи; они без передышки проскакали двадцать верст. Наконец Ганжа придержал коня и, обращаясь к своим спутникам, сказал:

– Надо поберечь коней! Погони за нами не будет.

Тимош беспокойно задвигался в седле.

– Кони добрые, диду! Отчего бы нам не скакать еще?

Ганжа с усмешкой посмотрел на него.

– Чего торопишься? Или боишься, что отец передумает? Отпустил, так уж не воротит.

Мальчик смутился и вспыхнул. Он не привык лгать, а сегодня утром обманул дида. Он не спал всю ночь, дождался, когда на рассвете казаки тихонько вышли из корчмы, как змея, проскользнул между тучным телом отца и стеною, прокрался на улицу и уверил дида, что отец отпустил его с ними. Дид не смел войти в корчму, боясь разбудить остальных казаков.

– Побожись, – сказал он ему.

Тимош побожился, и дид ему поверил. В ту минуту он даже не задумался, очень уж ему хотелось в степь; но теперь этот тяжкий грех камнем лежал на его душе; он каждую минуту оглядывался назад, ему чудился топот лошадиных копыт, виделся взбешенный грозный отец, и рука невольно передергивала уздечку.

Дорога между тем все более углублялась в степь. Днепр едва виднелся на горизонте темною, узкою змейкою. Только под вечер показался вдали казацкий табор.

Перебежчик остановился.

– Ну, панове казаки, дело мое сделано, – сказал он, – давайте мне деньги и отпустите меня на все четыре стороны, а я второй раз не хочу надевать себе петлю на шею.

Ганжа отсчитал условленную плату, казак пришпорил коня – через минуту его и след простыл. Путники же наши поскакали к табору, где их не особенно дружелюбно встретил сторожевой казак; он покосился на одежду Ганжи и Смольчуга и крикнул:

– Чего вам нужно, вражьи дети! Сворачивайте-ка подобру-поздорову: нам королевских холопей не надо!

– Были мы королевскими, да что было, то прошло, – спокойно отвечал Ганжа. – А ты, братику, не серчай! Доложи пану атаману, что старый Ганжа его хочет видеть.

Казак неохотно повернул коня, доскакал до четырехугольника, образовавшегося из возов, скрепленных цепями, и крикнул другому сторожевому:

– Поезжай до атамана! Хочет его видеть Ганжа; пускать ли его или нет?

В ожидании ответа прошло добрых четверть часа. Вернувшийся казак привез разрешение впустить; всадники въехали в четырехугольник, заполненный палатками. Это была Сечь в миниатюре. Посреди табора возвышалась большая турецкая палатка из дорогой материи.

Ганжа приподнял полу палатки и вошел в нее со своими спутниками. Сулима полулежал на большой атласной подушке, поджав под себя ноги и куря трубку. Тонкие черты синевато-бледного лица с легким оттенком золотистого загара, правильный, немного крючковатый нос, большие черные глаза с длинными ресницами, черные, как смоль, усы, гибкий стан и узенькая, слишком маленькая для мужчины рука, все говорило, что этот человек родился не под запорожским солнцем. Подле него, тоже на подушке, сидел другой человек, представлявший совершенную противоположность. Громадного роста, некрасивый, загорелый, с узкими блестящими глазами и длинным, начинавшим уже блестеть проседью, чубом, он казался выкованным из железа сказочным богатырем. Перед обоими стоял горшок с дымящеюся саламатою, которую они по очереди черпали ложками.

Ганжа и Смольчуг пожали обоим руки. Тимош стоял в стороне и с любопытством рассматривал атамана. Ему было страшно: атамана не обманешь, не уверишь его, что отец добровольно его отпустил; он насквозь видит: лучше признаться, будь что будет.

– Здоровы будьте, панове! – сказал Ганжа с низким поклоном.

– Здоров будь и ты, старый товарищ! – ласково кивнув головою, ответил Сулима.

– Каким тебя ветром к нам занесло? Ты, я вижу, в королевскую епанчу нарядился.

– Что же, друже! Епанча не кожа, можно ее и с плеч содрать, если прикажешь.

– А зачем мне тебе приказывать? У нас и своих довольно, – полушутливо, полусерьезно отрезал атаман. – Служи королю да получай жалованье, если только его тебе станут платить, а мы сами себе послужим: всякому свое. Мы нынче столько за один налет у турок выудили, сколько вам у вашего короля и в десять лет не выслужить. Так, что ли, Павлюга? – обратился он к своему товарищу.