Раньше это был чердак одного старинного дома на Таганке. Большой добротный чердак - обитель воркующих голубей и нахальных мышей. Но разве справедливо, когда подобные квартиранты вольготно располагаются на обширной территории, в то время как столица задыхается под тяжестью жилищного вопроса? Вот года три назад чердак и перестроили под жилье - вышло целых четыре комнаты с коридором. Одну из комнат профессор Харченко выхлопотал для Германа - мол, тому, как заведующему кафедрой, положена отдельная квартира. Выхлопотал не без помощи своего тогда еще всесильного покровителя - Глеба Бокия.

Теперь уж нет на свете товарища Бокия - расстрелян в ноябре тридцать седьмого, как писала «Правда», «за предательство и контрреволюционную деятельность». Нет и Александра Васильевича Харченко, который испил ту же горькую чашу годом позже. Только о казни пожилого профессора не сообщали в газетах: просто однажды на лефортовском КПП у тети Наташи не приняли передачу для мужа - верное свидетельство тому, что адресата больше нет в живых. А немного погодя сгинула и сама тетя Наташа.

Герман остался один в своей мансарде, но это, конечно, ненадолго - скоро придут и за ним. Не нужно обладать большим умом, чтобы, зная собственное прошлое, ошибаться относительно будущего: вначале тиф свел в могилу мать, затем, в девятнадцатом, во время «красного террора» расстреляли отца - дворянина по происхождению и протоиерея по сану. Потом пришла очередь Александра Васильевича и тети Наташи. Еще позже по одному забрали всю группу Харченко: Кондилайнена, Песцова, Лилю и остальных эзотериков.

Сам Герман до сих пор на свободе лишь потому, что смалодушничал тогда и уехал в экспедицию на Байкал. Наверное, стоило отказаться: глядишь, не было бы этого тоскливого ожидания, а еще - не терзала бы кишки мыслишка, что ребята могли решить, будто это он настучал, раз его одного не тронули.

Коллеги по работе тоже прекрасно понимают, что заведующего скоро заберут: чураются как зачумленного, словно незримая пелена уже отрезала его от мира обычных людей.

«Что ж, жизнь прожита, пусть скорее все кончится! Нет сил ждать!» - он распечатал пачку «Ленинградских», но закурить не успел - глубоко внизу хлопнула дверь подъезда. На мраморной лестнице послышались уверенные шаги. Две пары ног. Удивительное дело: с недавних пор Герман стал не только прекрасно слышать сквозь стены и двери, но и распознавать шаги большинства соседей. Эти шаги - чужие! Вот они на втором этаже, но не задерживаются, а гулко топают на третий, вот барабанной дробью маршируют на четвертый и грохочущим набатом врываются на пятый. Дальше мраморная лестница заканчивается и начинается скрипучая деревянная, ведущая к мансардам. Когда двое неизвестных вступают на нее, мир рушится с оглушительным стоном.

Взгляд скользнул по книжным полкам, где молчаливо замерли ряды старых приятелей, с коими так хорошо коротать холостяцкие вечера; задержался у стола, что на своем веку повидал немало жарких научных споров, веселых пирушек и ночных карточных баталий; мимолетно остановился на постели, неразобранной, несмотря на поздний час, а затем приник к давно угасшему камину - своими руками сложенному предмету особой гордости. В следующий миг весь этот привычный мир рассыпался на тысячи осколков, потому что в дверь властно постучали.

На пороге появились двое в штатском. Тот, что пониже ростом и в мягкой шляпе, спросил:

- Гражданин Крыжановский Герман Иванович?

Спазм сдавил горло, и он лишь утвердительно кивнул.

Руки ночных визитеров одновременно скользнули к внутренним карманам и на свет появились корочки удостоверений цвета венозной крови.

- Вы поедете с нами, на сборы десять минут.

- А обыск? Его что - не будет?

Представители органов молча смотрели в сторону.

Вздохнув, Крыжановский достал из-под кровати уже давно собранный портфель, снял с вешалки пальто, перекинул через руку - эти действия не заняли много времени, остаток же десятиминутной жизни решил никому не дарить, а насладиться каждым отпущенным мгновением. Он прошел к столу, сел и закурил. Ядреный табак хорошо продрал горло - Герман глубоко затягивался, стараясь накуриться всласть, чтобы потом долго не хотелось. Прикончив одну папиросу, прикурил от нее другую. Штатские ждали терпеливо и совершенно бесстрастно. Когда арестованный встал из-за стола и направился к выходу, один из них пошел впереди, а второй задержался и, тихо прикрыв дверь, замкнул процессию.

Подобно утопающему, что хватается за соломинку, Крыжановский цеплялся за остатки рухнувшего мира. С отчаянной болью в сердце он протягивал взгляд к надписям, выцарапанным кем-то на стенах подъезда: «Колька - сука», и к другой: «Не дождался, вернусь в 7».

«Вернусь! Какое прекрасное слово - пожалуй, лучшее из всех существующих. Это ведь счастье, когда есть возможность вернуться!»

Из- за двери квартиры на втором этаже донесся искаженный репродуктором голос Левитана:

«…нарушив принципы мира и добрососедства, без объявления войны, итальянские войска перешли границу Албании…»

Что там говорилось дальше, Герман так и не узнал, потому что сам перешел некую границу - за спиной затворилась входная дверь, навсегда отрезав прошлое заодно с надеждой на будущее. Надежда на то, что все обойдется, призрачная, едва теплящаяся, доселе присутствовала. А теперь - все: у самого подъезда ждал «черный воронок».

«Это хорошо, что не придется идти через весь двор, - подумалось Крыжановскому, - перед соседями стыдно».

Пустое! Завтра кумушки все равно станут судачить полушепотом, да с оглядкой:

- Слыхали, ночью профессора увезли?

- Это которого же - не с верхнего ли этажа?

- Его самого!

- Скажите-ка! А с виду - такой приличный человек…

- Шпиены - они все на вид приличные люди, а внутрь заглянешь - черным черно!

Беспроглядная утроба «черного воронка» всосала в себя теперь уже бывшего завкафедрой и профессора - и даже не поморщилась - она, утроба, на своем веку повидала людишек куда поприличнее.

Герман сел на низкую деревянную лавку, но чуть не полетел на пол, когда шофер включил передачу и машина дернулась, трогаясь с места.

В крошечное зарешеченное окошко изливает болезненный свет луна, «воронок» плавно покачивается, мимо проплывают дома, а перед внутренним взором Германа Ивановича Крыжановского проносятся картины прожитой жизни. Прожитой, нужно сказать, совершено сумбурно и бессмысленно…

…Покойный профессор Харченко слыл мастаком на разные увлекательные вещи: страстный и неутомимый искатель працивилизаций, исследователь забытых оккультных обрядов и знаток древних мертвых языков. Где бы он ни появлялся, у окружающих немедленно распалялась тяга к Неведомому. Как-то раз довелось ему читать атеистическую лекцию революционным матросам Петрограда и, лишь только разговор между делом зашел про поиски мифической Шамбалы, как слушатели немедленно выразили желание отправиться в Тибет и водрузить там знамя мировой революции.