— Что это? — спросила я, указывая на ряд цифр на тонкой, почти прозрачной коже.

— Когда-то это был мой личный номер, — ответил он. — Во время войны. В лагере.

— Каком лагере?

— В таком лагере, вроде тюрьмы.

— Вы что-то плохое сделали?

— Нет-нет.

— Тогда почему вы там были?

— Ах! — Он поднял кверху указательный палец. — Это и есть самый главный вопрос. Почему мы там были? В самом деле, почему?

Я смотрела на него, ожидая ответа, но он молчал, и тогда я еще раз взглянула на номер: шесть цифр, таких ярких и четких, будто они появились вчера.

— Лагерь — это только ужас и страдания, — негромко заговорил мистер Голан. — Такие рассказы не для твоих юных ушек.

— Но я хочу знать. Я хочу знать об ужасе. И о страданиях.

Тогда мистер Голан закрыл глаза и ладонью прикрыл цифры на руке, как будто они были шифром от сейфа, который он очень редко открывал.

— Ну тогда я тебе расскажу, — вздохнул он. — Иди сюда, садись поближе.

Родители в саду вешали скворечник на нижнюю корявую ветку старой яблони. До меня доносился их смех и громкие выкрики: «Выше!», «Нет, теперь ниже!». В другой день и я крутилась бы в саду вместе с ними: погода стояла прекрасная и работа была увлекательной. Но за последнюю пару недель я заметно притихла, погрузилась в себя, и меня больше тянуло к книгам. Я сидела на диване и читала, когда в комнате появился брат. Он неловко помаячил в дверном проеме и показался мне встревоженным; я всегда могла определить это по его молчанию, зыбкому и неуверенному, словно мечтающему быть прерванным.

— Что? — спросила я, опуская книгу.

— Ничего.

Я опять взялась за книгу, но он сразу же сказал:

— Представляешь, они хотят отрезать мне письку. Не всю, только часть. Это называется «обрезание». Поэтому меня вчера возили в больницу.

— Какую часть? — уточнила я.

— Верхнюю.

— А это больно?

— Наверное, больно.

— А зачем они это делают?

— Там кожа слишком тесная.

— А-а. — Я таращилась на него, ничего не понимая.

— Вот послушай, — попытался объяснить он, — помнишь тот синий свитер, который тебе мал?

— Да.

— И когда ты хотела его надеть, помнишь, у тебя голова застряла в вороте?

— Да.

— Так вот, твоя голова как моя писька. И надо срезать кожу, которая как ворот у свитера, и тогда голова освободится.

— А у тебя получится круглый вырез, да? — уточнила я, начиная понимать.

— Ну, вроде того.

Несколько дней он ходил, смешно раскорячившись, чертыхался и непрерывно теребил ширинку, как тот ненормальный, что жил в парке; взрослые запрещали к нему приближаться, но нас, разумеется, тянуло луда как магнитом. На мои вопросы и требования показать результат операции брат реагировал негативно и даже возмущенно. Наконец, дней через десять, когда все у него зажило, я решила добиться своего.

— Тебе самому-то нравится, что получилось? — спросила я как-то вечером, когда мы играли в моей комнате.

— Ну, наверное, нравился, — ответил он, едва сдерживая смех. — Теперь у меня настоящий еврейский пенис.

— Такой же, как у мистера Голана, — кивнула я, откидываясь на подушку, и не сразу почувствовав, какое странное молчание вдруг заполнило комнату.

— Откуда ты знаешь, какой пенис у мистера Голана?

Его лицо как будто покрылось белым восковым налетом. Было слышно, как он тяжело сглотнул. Я села в кровати. Тишина. Только глухой собачий лай с улицы.

Тишина.

— Откуда ты знаешь? — повторил он. — Расскажи мне.

В голове что-то колотилось. Меня затрясло.

— Только никому-никому не говори, — попросила я.

Он вышел из моей комнаты, сгорбившись, словно взвалил на себя груз чересчур тяжелый для его возраста. Но он все-таки нес его и никому не рассказывал, как и обещал. Я так никогда и не узнаю, что произошло тем вечером, после того как брат вышел из моей комнаты; он отказывался говорить об этом. Просто я никогда больше не видела мистера Голана. Во всяком случае, не видела живым.

Немного позже брат разыскал меня под покрывалом, в душном, воняющем страхом и смятением коконе. Я была в ужасе, я чувствовала, что все потеряно, я шептала: «Он был моим другом», и мне казалось, что это не мой голос, потому что я уже стала другой.

— Я найду тебе настоящего друга, — пообещал брат и в темноте прижал меня к себе.

Он был твердым и надежным, как гранит. Мы лежали в темноте, обнявшись, и делали вид, что ничего не изменилось и мир остался таким же, как прежде. Что мы оба все еще дети, что доверие — такая же неотъемлемая и постоянная часть жизни, как время.

Родители жарили индейку. Мы с братом доели последние шоколадки из праздничного набора, нас уже начинаю подташнивать от тянущегося с кухни чересчур густого мясного духа. Гирлянда на рождественской елке подозрительно моргала, и в ней что-то потрескиваю, вероятно, из-за плохого контакта (мать предупредила, чтобы мы ни в коем случае не трогали гирлянду мокрыми руками). Гора нераспечатанных подарков под елкой приводила нас в отчаяние: открывать их до ланча родители не разрешили.

— Осталось потерпеть всего часик, — заглянув в комнату, объявил отец.

Он был наряжен эльфом, и его лицо под полями шляпы казалось странно молодым.

И подумала, что он похож не на эльфа, а на Питера Пена: на вечного мальчика, а вовсе не на злобного маленького духа.

Отец любил маскарады. И относился к ним очень серьезно. Не менее серьезно, чем к своим обязанностям юриста. И каждый год он радовал нас новым сказочным персонажем, который резвился в доме все Рождество. Ощущение было такое, как будто к нам в Дом самовольно вселился незваный и нежеланный гость.

— Слышите? — повторил отец. — Остался всего час.

— Тогда мы пойдем на улицу, — недовольно буркнул брат.

Мы скучали. Все остальные обитатели нашей улицы уже распаковали свои подарки и теперь гордо демонстрировали все эти полезные и совсем бесполезные вещи перед соседями. Мы сидели на мокрой каменной ограде и смотрели на них с завистью. Мимо нас трусцой пробежал мистер Харрис в новом спортивном костюме, к сожалению обтягивающем его телеса как раз там, где не следовало бы.

— Это от моей сестры Венди, — похвастался он и, ускоряясь, помчался дальше, к воображаемой линии финиша.

— Он терпеть не может свою сестру Венди, — сообщил мне брат.

Наблюдая за тем, как скрывается за поворотом нелепое оранжево-пурпурное пятно, я подумала, что и она, наверное, не особенно любит мистера Харриса.