госпожа Гюне (правда, скептики говорили, что тараканы из Демутовой гостиницы не погибли, а перешли в дом госпожи Трубецкой).

— Недурно, — заметил старший Мурин. — Но дома и стены помогают.

— Осень в деревне? Бр-р-р. Нет, спасибо. — Мурин сидел на диване, трость стояла рядом.

Старший Мурин примерился к креслу. От обивки пахло не пылью или клопами, а лавандой. Сел, заложил ногу за ногу, вынул портсигар, предложил брату, тот помотал головой, взял себе.

— Можно подумать, осень в Питере — благодать, — он наклонился папиросой к огню. Когда старший Мурин закурил, на манжетах у него блеснули простые золотые запонки. Он был одет нарочито скромно. Галстух был завязан без претензий, воротник подпирал худощавые щеки. Ему не надо было украшать себя, власть и влияние окружали его ореолом вместо бриллиантов. Он выпустил дым.

— Осень — дрянь, — согласился младший. — Но дело не в этом. Я навидался… (но тут он успел притормозить и сказал совсем не то, что хотел) грязи и неудобств. Хватит с меня жизни в стиле Руссо. Я все лето видел дороги, поля, леса, пыль…

Тут Матвей Мурин опять успел затормозить вовремя.

— …А теперь хочу, чтобы вокруг меня был город, извозчики, тротуары, окна, мостовые, живые и целые люди. Цивилизация! Я теперь хочу, видишь ли, не в пруду мыться, а лежать в медной ванне. Бриться у цирюльника, а не у денщика. И вообще — бриться каждый день. Каждый день менять рубаху. Есть досыта. Носить чистое исподнее.

— Ну, эту подробность мог бы и опустить.

— Ах, но как же объяснить, что такое война, тому, кто на ней не был? Прежде всего, это ужасные неудобства каждый день.

— Смотри это кому-нибудь здесь не ляпни, — быстро предупредил старший брат.

Мурин удивленно посмотрел.

— Упирай на героическое, — посоветовал брат. — Все жаждут услышать про подвиги. Что-нибудь на древнеримский манер лучше всего. Слышал, как про Раевского рассказывают? Обнимемся, сыны мои, победим вместе или вместе умрем за родину.

— Но ведь это неправда! Сам генерал Раевский говорит, что это неправда! И сыновей его там даже не было, когда бой на мосту начался. Они в лесу грибы собирали.

— Раевский сам так говорит?

— Конечно. Он же честный человек. Зачем ему патриотические сказки?

— Он неумный человек, в таком случае. Не будем о нем спорить. Я с тобой полностью согласен. Но речь сейчас о петербургском свете, а здесь уж, прошу, доверься мне.

Мурин подтянул к себе трость и покраснел.

— Что такое? — заметил заминку брат, обладавший, как все искусные дипломаты, чуткой наблюдательностью.

— Ты поэтому советуешь мне ехать в деревню? Чтобы я чего тут не ляпнул? И не выставил тебя в смешном виде или похуже?

Старший Мурин закатил глаза, точно ему было за двадцать, а брату четырнадцать:

— Боже мой. Нет. Конечно! Нет! Мне просто кажется, что, будь я на твоем месте, мне бы какое-то время не хотелось видеть так называемых светских людей, особенно светских дам.

Младший нахмурился. Старший потянулся и положил руку брату на колено:

— Милый. Я тебе верю, что война — это ад.

— Я такого не говорил!

— Я говорю: я не могу и половины представить того, что ты повидал и пережил за эти несколько месяцев. Но понимаю только, что ты побывал в преисподней. Теперь тебе предстоит вернуться к живым. В грешный мир. И делать это следует постепенно. Советую уехать в деревню, пусть будет что-то вроде чистилища, перехода. Не стоит вот так сразу — бултых! — бросаться оттуда в наши петербургские гостиные. Особенно начинать с гостиной этой мегеры графини Веры.

Они помолчали. Сизый дым, медленно клубясь, таял.

— Я согласен, — выдавил Мурин.

Старший похлопал одобрительно, а потом убрал руку с его колена:

— Чудно. Об комфорте не беспокойся. Позволь мне самому распорядиться, чтобы тебя устроили в дорогу с комфортом. У меня отличная английская коляска, не качает. Возьмешь ее. Провизию уложим самую элегантную. У меня есть раскладная резиновая ванна, возьми ее, будешь и в деревне ванны брать. Выедешь затемно, в пути прекрасно выспишься. Проснуться толком не успеешь — а уже в Муринке, в родном гнезде.

Младший Мурин дернул себя за ус и притопнул здоровой ногой:

— Да нет же! Спасибо тебе. Но… Я это вижу иначе. Я с тобой действительно согласен: в главном. Я все понял. Ты, конечно, прав. Болтать здесь лишнее не буду. Не беспокойся. Но частности, позволь, решу за себя сам.

— Милый, ведь я желаю тебе добра…

Мурин попробовал улыбнуться беззаботно:

— Что ты, что ты. Никогда не сомневался в твоей доброте ко мне! Спасибо за заботу. Ты прав, конечно. Конечно, прав. Я правда — понял, понял.

— А я решительно не понимаю, почему ты готов действовать себе во вред. Тащиться после ранения в Петербург! Угробить отпуск. Рисковать здоровьем. Что, если ты никогда не восстановишься? Наш ужасный климат доконает и здорового. Тем более уже осень. Сырость, холод. А будет и зима… Ради чего? Таскаться по гостиным? Смотреть на эти лицемерные морды? Слушать ахинею дам? Зевать над картами? Не танцевать же ты сюда приехал?

— Ну. Не все дамы несут ахинею.

Вдруг старший Мурин всплеснул холеными руками. Уронил папиросу:

— Боже мой! — воскликнул он. — Только не это.

Но младший брат отвел взгляд.

— Ты же говорил, между вами все навсегда кончено…

Но по пристыженному лицу Матвея понял, что попал в точку, и схватился за голову (как не хватался даже тогда, когда ему показывали дефицит годового бюджета российского государства):

— Опять… Ты здесь из-за нее. Из-за этой чудовищной женщины. Из-за нее? Отвечай!

Матвей Мурин решительно замотал головой:

— Нет-нет. — Он вздохнул, и голос его дрогнул: — Между нами действительно все кончено. Просто…

— Так кончено или нет?

— Ну. Она вовсе не такое уж чудовище, каким ты ее рисуешь.

— Ты намерен с ней встретиться?

— Пожалуйста, не будь таким категоричным.

— Да или нет?

— Я сам не знаю.

— Она опять тобой крутит! — в голосе Ипполита была злоба. — Эта женщина! Наглая, расчетливая женщина без совести и стыда.

Он вскочил из кресла. Матвей тоже подался было, да пришлось искать трость, упираться, нога послушалась не сразу. Ипполит кинулся на помощь. Матвей перехватил его руку, заглянул в лицо:

— Пожалуйста, не будь к ней так суров. Ее все не понимают. Она вовсе не расчетливая. Она страстная и, в сущности, наивная. Она рождена для воли, для жизни чувств. А не для светских условностей.

Лоб брата разгладился. Матвею показалось, что слова его оказали действие. Он ошибся. «Но ничего, — слушал его и думал о своем Ипполит. — Я найду этой стерве укорот». Он