— Она первая в Америке чернокожая женщина — дальнобойщик, — сказал Партридж, моргая, чтобы скрыть слезы. — Мы уже нашли квартиру. Она выбрала третью из тех, что ей показали. — Партридж сказал, что в этой квартире есть кухня с французскими дверями, райский навес из бамбука во внутреннем дворе. Садик размером с коврик для молитвы. В котором он будет преклонять колена.

— У нее появилась нью-орлеанская лихорадка. И я поеду туда. Буду делать сэндвичи с копченой утятиной, охлажденную куриную грудку с эстрагоном, чтобы она брала с собой в дорогу и ей не приходилось искать, где пообедать. Я не хочу, чтобы Меркалия заходила в те места, где собираются эти водители грузовиков. Буду выращивать эстрагон. Могу устроиться на работу. Литературных редакторов всегда не хватает. Могу найти работу где угодно.

Куойл попытался их поздравить, но когда он бесконечно долго тряс руку Партриджа, у него никак не получалось ее отпустить.

— Слушай, приезжай нас навестить, — сказал Партридж. — Не пропадай.

И они снова пожали руки, сотрясая воздух так, будто поднимали воду из глубокого колодца.

* * *

Куойл остался в грязном Мокингберде. Это место переживало свою третью смерть. За две сотни лет оно с трудом перешло от диких чащоб и лесных племен к фермерскому хозяйству, превратившись в город рабочих, механизмов и заводов по производству покрышек. Люди давно стали оттуда уезжать поэтому центр города опустел, а крупные магазины умерли. Заводы были выставлены на продажу. Обветшавшие улицы, молодежь с оружием в карманах, длительные словесные дуэли политиков, мозоли на языках и отвергнутые идеи. Кто знает, куда ушли люди? Наверное, в Калифорнию.

Куойл покупал продукты в гастрономе А&В, заправлялся на станции D&G и ставил машину на станцию R&R — если ему нужны были новые ремни или что-нибудь другое. Он писал свои статьи, жил в арендованном трейлере и смотрел телевизор. Иногда мечтал о любви. Почему бы и нет? И о свободной стране. Когда Эд Панч уволил его, он устроил пиршество с вишневым мороженым и консервированными равиоли.

Он отделил свою жизнь от времени. Он считал себя газетным репортером, но не читал ничего, кроме «Мокингберд Рекордз». Поэтому ему удавалось игнорировать терроризм, изменения в климате, рушащиеся правительства, загрязнение окружающей среды, болезни, банковские кризисы, обилие строительного мусора и разрушающийся озоновый слой. Вулканы, землетрясения и ураганы, мошенничество на религиозной почве, неисправные машины и ученые-шарлатаны, массовые и серийные убийцы, волнообразная заболеваемость раком и СПИДом, истребление лесов и взрывающиеся самолеты были так же далеки от него, как искусство плетения косичек, рюши и вышитые розочками подвязки. Научные ежедневники захлебывались репортажами о мутировавших вирусах, о машинах, дарящих жизнь полумертвым людям, о нашумевшем открытии, что все галактики обреченно и с роковой скоростью стремятся к невидимому Великому Притяжению, как мухи к соплу пылесоса. Все это касалось кого-то другого, чужих жизней. Он ждал, когда начнется его собственная.

У него появилась привычка ходить вокруг трейлера и спрашивать вслух: «Кто знает?» Он говорил: «Кто знает?», потому что на самом деле никто ничего не знал. Этим он хотел сказать, что могло произойти все что угодно.

Монета, вращающаяся на кромке, может упасть в любую сторону.

В давние времена влюбленный моряк мог послать объекту своей страсти кусок рыболовной лески, завязанной легким узлом истинной любви.

Если узел возвращался назад в том же виде, в каком и был отправлен, то отношения складывались неблагоприятно. Если узел возвращался обратно аккуратно подтянутым, то страсть была взаимной.

Но если узел оказывался опрокинутым — это было молчаливым советом «отчаливать».

Потом на собрании он встретил Петал Беа. Она была тонкая, влажная и жаркая. Она ему подмигнула. У Куойла, как у всех больших мужчин, была слабость к маленьким женщинам. Он стоял рядом с ней возле стола с закусками. Серые, близко посаженные глаза, вьющиеся волосы цвета дубовой коры. Под искусственным освещением ее кожа выглядела бледной, как свечной воск. Веки светились каким-то неясным густым светом. В розовом свитере поблескивала металлическая нить. Этот легкий блеск создавал вокруг нее какое-то мерцание, будто окутывал светом. Она улыбнулась перламутровыми, влажными от сидра губами. Его рука метнулась к подбородку. Она выбрала печенье с глазками, выложенными глазурью, и миндальным орешком вместо рта и смотрела на него, пока ее зубы делали из печенья молодой месяц. Невидимая рука свивала внутренности Куойла в крутые зигзаги и петли. Из-под его рубашки раздался утробный рык.

— Ну что, — сказала она. У нее оказался живой голос. Она сказала то, что говорила всегда. — Хочешь на мне жениться? — Она подождала шутливого и остроумного ответа. Заговорив, она неуловимо изменилась и стала провоцирующей. Эротизм покрывал ее, как ровный слой воды на какую-то секунду покрывает ныряльщика, появляющегося на поверхности.

— Да, — серьезно и искренне сказал он. Она решила, что это бьло остроумно. Она засмеялась и сплела свои пальцы с острыми ногтями с его пальцами. Пристально посмотрела в его глаза, будто оптик, ищущий изъян. Какая-то женщина взглянула на них и скорчила гримасу.

— Пойдем отсюда, — прошептала она. — Выпьем. Сейчас семь двадцать пять. Я думаю, к десяти я с тобой пересплю. А ты что об этом думаешь?

Позже она сказала: «Боже мой, это самый большой из всех, что я видела».

Как горячий рот разогревает холодную ложку, так Петал разогрела Куойла. Из своего арендованного трейлера, с грязным бельем и пустыми банками из-под равиоли, он шагнул прямо в эту болезненную любовь. На его сердце появился и остался навсегда выколотый шрам в форме имени Петал.

Потом был месяц неистового счастья. И шесть лет сплошных мучений.

* * *

Петал вся состояла из желаний, но после того, как они поженились, ни одно из них не имело отношения к Куойлу. Страсть превратилась в отвращение, будто бы резиновая перчатка вывернулась изнанкой наружу. Родись она в другое время и будь она другого пола, то вполне бы могла стать Чингисханом. В то время, когда ей нужны были горящие города, стон и ропот пленников, лошади, загнанные в объездах расширяющихся владений, ей приходилось довольствоваться маленькими сексуальными победами. Так смеется жизнь, говорила она себе. Прямо тебе в лицо.

Днем она продавала сигнализацию в Нозерн Секьюрити, а по ночам становилась женщиной, которую было невозможно удержать от посещения жилищ незнакомцев и которая не брезговала сексуальными приключениями даже в вонючих туалетах или кладовках со швабрами. Она могла пойти куда угодно с незнакомыми мужчинами. Летала в ночные клубы других далеких городов. Снималась в порнографическом видео в маске, сделанной из пакета из-под чипсов. Точила карандаш для век кухонным ножом и наблюдала, как Куойл изумляется зеленым полосам на своем сэндвиче с сыром.

Она ненавидела не подбородок Куойла, а его подобострастную нерешительность, когда он, казалось, ждал ее гнева, чтобы она заставила его страдать. Она терпеть не могла его горячую спину, его огромное тело в кровати. Все замечательное в Куойле, к сожалению, было неразделимо со всем остальным. Моржовое дыхание на соседней подушке. Она же пока оставалась любопытным уравнением, которое привлекало много математиков.