– А нам не нужно никого спрашивать! – среди возбужденного гудения гридницы сказал громкий, уверенный голос, произносящий слова на варяжский лад. Сотник княгининой дружины Ингольв Трудный Гость поднялся на ноги и поднял рог с медом. Высокий, широкоплечий, он казался живым воплощением уверенности и силы. На груди его блестела витая серебряная гривна, длинные светлые волосы были зачесаны назад, за уши, а лоб украшала шелковая лента с полоской золотой парчи. Вышеслав уже знал, что этот человек, сидящий на таком высоком месте, служит главной опорой княгини Малфриды.

– Все мои люди сейчас же готовы дать клятву верности сыну Вальдамара и Мальфрид, потомку русских и свейских[25]князей! Пусть все боги и единый Бог будут послухи[26]нашей клятвы! – громко продолжал Ингольв. – Как мы служили твоему отцу, так мы будем служить и тебе, конунг Висислейв! Я говорю это от имени всех северных людей!

И вся варяжская дружина княгини Малфриды как один человек в ответ на слова своего предводителя ударила чашами по столу – в застолье это заменило принятый у них звон оружия, выражающий согласие.

– Да славен будет князь Вышеслав! Конунг Висислейв! – на разные голоса кричали они.

Княгиня улыбалась, довольная честью, которую оказывают ее сыну. Вот и она, наконец, дождалась дня, о котором столько мечтала, живя в Новгороде без мужа и без сына, брошенная, забытая. Эти дни миновали, теперь она не одна из прежних княжеских жен – она мать конунга.

Вышеславу было приятно впервые в жизни слушать княжескую славу себе. Он поднял голову, расправил плечи, дышал глубоко, на щеках его загорелся румянец. Только память о ненавидящем взгляде Коснятина покалывала в глубине души, но об этом он не хотел сейчас думать. Впереди его ждал княжеский стол и первый самостоятельный поход – на чудь.

Ветер гнал по поверхности Волхова мелкую рябь, похожую на чешую, – так и казалось, что огромный змей, медленно извиваясь, ползет на полуночь меж зеленых холмистых берегов. Это и есть тот самый Ящер[27], которому веками поклоняются словены. Он лежит глубоко на дне, но придет час его гнева – и он взметнется на поверхность, мутя и разъяряя воды реки, требуя жертвы…

Весь длинный пологий берег Гостиного Поля был усеян приставшими ладьями, дальние даже нельзя было рассмотреть. Дальше от воды блестели неяркие огоньки костров, поднимались дымки, ветерок тянул запахи рыбных похлебок и каши. Здесь обязательно останавливались все ладьи, шедшие вверх по Волхову – в Новгород, и вниз – в Ладогу. Пока хозяева делали дела, их гребцы и дружины отдыхали, ели, кто-то даже спал прямо на земле возле ладей.

Загляда вздохнула, подумав» что здесь не миновать останавливаться, и надолго. Пока найдут порожского кормщика и сговорятся об уплате, пока он соберет свою дружину, пока мытник[28]осмотрит обе ладьи и возьмет что положено – как бы темнеть не начало. Купеческая дочь, она слишком хорошо знала весь установленный порядок, чтобы надеяться быстро миновать Гостиное Поле. Но двум ладьям Милуты было бы слишком досадно ночевать здесь, когда до дома оставалось всего ничего, почти рукой подать. От предыдущей стоянки было не так уж далеко, но Загляде казалось, что сам Волхов остановился и несет их еле-еле. Ей хотелось скорее домой, в Ладогу. Никогда раньше она не отлучалась из дома так далеко, и полумесячное путешествие в Новгород показалось ей слишком долгим и утомительным. Стоянка у Гостиного Поля была последней, и Загляде хотелось поскорее тронуться снова в путь. Как приятно было думать о том, что следующую ночь она наконец-то проведет дома, а не в чужой клети, не на дне струга[29]и не на жесткой охапке веток возле костра,

– Вон туда! Через три ладьи вон пустое место есть! – стоявший на носу струга Спех махнул рукой. – Вон, вон, где с конской головой!

– Да вижу, вижу! – Милута кивнул и обернулся к кормчему. – Давай туда. Ежели потеснимся, то и вдвоем встанем. Эко сколько народу собралось!

Оба ладожских струга причалили, гребцы привязали канаты к стойкам, вбитым в берег. Проголодавшийся Спех, не теряя времени, принялся разводить костер. Но хозяин оторвал его от этого многообещающего занятия и послал в городище искать порожского кормщика.

– Да хоть поедим сперва! – обиженно ворчал парень. В отличие от хозяйской дочери он вовсе не спешил домой. – Сам кормщик, поди, за столом сидит!

– Покуда дойдешь, он как раз встанет! – по-хозяйски заверил его Милута. – Ступай да скажи, чтоб сюда шел. Нам тянуть нечего, ночевать дома будем. А за кашей Загляда присмотрит!

Успокоенный этим обещанием парень пошел искать лодку для переправы на тот берег, где стояло городище Порог. Загляда слезла с бочки, на которой сидела во время плавания, и позвала холопа, чтоб перенес на берег. Вода в Волхове была прохладна, и ей не хотелось мочить ног.

Пока она хлопотала возле железного котла, который Милута возил с собой, позаимствовав этот обычай у чуди, из городища явился мытник. Порожский мытник Прелеп хорошо знал Милуту, который уже много лет плавал с товарами мимо Гостиного Поля вверх и вниз по Волхову, и с делом покончил быстро – переглядел весь товар, помечая писалом[30]на берестяном свитке, высчитал, сколько мыта[31]нужно взять, старательно взвесил на бронзовых весах серебро, которое отсчитал ему Милута. Растолченный ячмень еще побулькивал в котле, а купец и мытник уже покончили с делами и остановились побеседовать.

– Как там в Новгороде дела? – расспрашивал Прелеп. – Князя-то не видали?

– Видали и князя, – спокойно, с видом человека, которого ничем не удивишь, отвечал Милута, – Мы же у Недремана стояли. Не помнишь Недремана? Мы с ним одной дружиной, бывало, плавали, покуда он не разорился на варягах проклятых и Добрыне не запродался.

– Да, вот судьба злая! – Мытник закивал головой. – Жил человек, не тужил, а тут разом и ладьи, и товара лишился, да и сам едва неволи миновал. Только и хватило добра, чтоб самому выкупиться.

– Вот, так теперь он на новгородском княжьем дворе в ключниках и нас на постой пускает по старой дружбе. И видали мы князя, и говорили с ним. Ничего, больше положенного не заносится, уважает.