– Непросто было связаться с родственниками Вайолет. Столько из вас друг с другом просто не разговаривают! – неловко смеется она. – Пробовала набрать номер Джули Пэрриш, но он не зарегистрирован.

– Да, у нее теперь новый… – В горле неожиданно пересохло. Не знаю, почему у меня такое чувство, что я вот-вот разрыдаюсь. С бабушкой Вайолет мы не виделись с тех пор, как мне было десять. С трудом сглатываю. – Новый номер. Я передам всем новость.

Не то чтобы маме было дело до смерти Вайолет. Пока бабушка была жива, мама страшно на нее сердилась, и после ее смерти точно не перестанет.

– Может, присядем? – предлагает женщина.

Веду ее к столику снаружи закусочной «Тим Хортонс» на первом этаже. Стулья все в лужах воды из бассейна. Никто никогда не обращает внимания на знак у выхода из аквапарка: «Вытирайте за собой места перед уходом».

Женщине, латиноамериканке африканского происхождения, должно быть, уже под шестьдесят: в черных кудрях, стянутых в плотный пучок, серебрятся отдельные прядки.

– Меня зовут Рут Кампос. Я ухаживала за Вайолет Ханнобар четыре года, и десять месяцев назад она назначила меня своим доверенным лицом. Сейчас я присутствую здесь как душеприказчик.

Рут Кампос. Имя мне знакомо. Практически уверена, что она как-то связывалась с мамой по телефону, один раз и совсем ненадолго, когда мама пыталась выдать себя за поверенного с доверенностью Вайолет, надеясь получить немного денег. Прошло все не очень.

Рут рассказывает все одновременно по-доброму и как-то буднично: Вайолет умерла во сне утром в воскресенье. Ей было девяносто лет, но до самого конца разум ее был ясен, как стеклышко. И хотя передвигаться она могла с трудом, это не помешало ей активно участвовать в кампании по сохранению лесов. Следуя ее желаниям, все прошло без шумихи, даже службы не было. Ее прах рассеяли по землям поместья, как и прах ее мужа Виктора. Он умер, когда мне исполнилось одиннадцать. Я слышала об этом, но пойти на похороны мне не разрешили.

Глаза Рут немного порозовели, макияж смазался, и она часто-часто заморгала.

– Я буду скучать по ней.

– Не могу поверить, что ее больше нет. – Не могу представить, как это так, что большой дом теперь будет стоять без бабушки, что она больше не будет поливать свой очаровательный сад, не стряхнет пыль с резной деревянной отделки у входа в гостиную, тихонько что-то напевая. Все это время, несмотря на то что я точно оставалась размытым пятном в ее прошлом, она всегда была со мной, ярким, успокаивающим воспоминанием, присутствуя на задворках мыслей, а сейчас эта каменная глыба, сорвавшись с места, катится вдаль, давя по пути все эмоции.

Я не видела ее двадцать лет. Мое самое счастливое воспоминание – то лето, проведенное в «Падающих звездах» покойной Вайолет Ханнобар, поместье конца девятнадцатого века, расположившемся на почти ста двадцати гектарах земли в часе езды к югу отсюда. Для маленькой девочки, которую передавали от родственника к родственнику, а потом вычеркнули из памяти, когда Джули Пэрриш сожгла мосты, дружелюбный розовый дом Вайолет казался замком и настоящей сказкой. Мне очень не хотелось уезжать.

И, по словам Рут, теперь он принадлежит мне.

Она достает из конверта бумаги, показывает, но у меня голова идет кругом, и я ничего не могу разобрать. Плеск воды в аквапарке и вопли детей ввинчиваются прямо в голову, из громкоговорителя каждый раз, когда дети стреляют из водометов в домике на дереве, вырываются звуки казу[2], и я отвлекаюсь, не в силах сосредоточиться. Моя жизнь, какой я знала ее утром, и жизнь, которая сейчас круто сменила направление, вот-вот столкнутся, как несущиеся друг на друга поезда.

Окидываю взглядом холл, ставший мне вторым домом с моего совершеннолетия, когда я в восемнадцать лет присоединилась к маме, став здесь горничной. Наша семья не из тех, кто мог позволить себе поехать куда-то в отпуск, поэтому работа в аквапарке оказалась лучшей альтернативой. Помню, как я проходила под гигантской статуей медведя с банджо на парковке, которого видно даже из Долливуда[3], и чувствовала себя такой взрослой.

«Будто каждый день – отпуск, – говорила моя мама. – Не жизнь, а мечта». Теперь мама в Атланте, и у нее новая жизнь-мечта. А я застряла здесь, даже без тени ощущения, что каждый день как отпуск.

– Бабушка говорила, что собирается оставить все мне, – пробормотала я. – Но это было сто лет назад. Я была ребенком.

– Она любила тебя.

– И за последние двадцать лет, что мы не виделись, не полюбила никого сильнее?

– За эти двадцать лет ты все равно осталась ее внучкой. – Рут накрывает мою руку своей. – Она понимала, почему ты не вернулась. Когда проходит время, чувство неловкости может мешать. Да и твоя мать затаила на Вайолет сильную обиду. – Она отодвигается, разглаживая содержимое конверта. – Ты, если я могу так выразиться, была единственным яблочком на семейном древе, которое ей нравилось. Кому же еще быть наследником, как не тебе?

Пытаюсь осознать информацию, но никак не получается. Если это означает то, что, как я думаю, это означает, я могу все бросить. Уехать из крошечной квартирки, из которой меня вытесняют, так как к подруге переехал ее парень и его друзья теперь постоянно остаются на ночь. Не знаю, что делать с работой, но теперь, с собственным домом, бегство из Пиджен-Фордж – уже не такой большой риск.

Я могу уехать из спа-комплекса «У горы». Могу уехать от Джеммы.

– А можно переехать прямо сейчас? – неожиданно для себя спрашиваю я, чуть ли не прыгая на женщину, так быстро и резко наклонившись вперед. – То есть прямо сегодня?

Рут кивает, отвлекшись на группу людей в купальниках у дверей аквапарка. Оттуда тут же доносится шум, плеск воды, но стоит створкам сомкнуться, как все немедленно стихает.

– Все готово. У Вайолет были последние желания, которые надо будет обсудить, но подробности могут подождать, пока ты не приедешь.

Голубой туман окутывает машины на стоянке, кружась на капризном весеннем ветерке. Сердце, стуча как сумасшедшее, загорается надеждой, понемногу приобретают форму новые планы.

– У меня есть дом, – тихонько говорю я. Голос звучит странно, незнакомо.

– У тебя есть дом, – подтверждает Рут.

Минуты тянутся медленно, пока я привыкаю к новой реальности, но Рут не выказывает никаких признаков нетерпения. Только отходит, извинившись, за круассаном и кофе, а потом возвращается и ест все в той же дружелюбной тишине.

– В чем подвох? – спрашиваю я. – Он обязательно должен быть.