И когда Катя открывает контейнер – она словно приподнимает крышку сундучка. А в сундучке горит свеча. Свет вырывается наружу, и посреди чернильной тьмы поля возникает одинокий блеклый огонек.

И тогда он – тот, что притаился во мраке, – замечает огонек. Понимает, что именно там прячется то, чем он так жаждет завладеть. Он поднимает огромную косматую голову. Его бездонные черные глаза смотрят на Катю.

А потом он начинает говорить.

На самом деле она не слышала никакого голоса. Но из глубин Зоны пришли слова и мерным похоронным звоном зазвучали в голове: Принеси его. Принеси клубень. Принеси, иначе умрут оба. В страшных пытках умрут, каких не знал еще ни один человек. Вы близнецы. Между вами связь, тесная связь. Ты чувствуешь его боль? Его страх, его ужас? Ты понимаешь, каково ему. И второму, который тоже дорог тебе. Чтобы прекратить эти мучения, чтобы спасти их обоих – принеси артефакт, принеси клубень, а иначе…

Она захлопнула крышку, громко щелкнув фиксаторами.

И сразу светлее стало на холме, отступили тени, призрачный шепот смолк.

И ВЗГЛЯД исчез. Исполинская косматая фигура, которую она увидела внутренним зрением – возникшая где-то в глубине Зоны, в самой глуши, за Северным Могильником, подпиравшая головой черное звездное небо, – пропала, растворилась в дымной мгле.

Катя встала на подгибающихся ногах и принялась собираться.

* * *

Скворец так и не очнулся. Целый день она тащила его на волокуше, которую смастерила из веток, потом шла еще полночи и преодолела в общей сложности километров восемь, вряд ли больше. Она легла спать рядом с бредящим сталкером, а под утро проснулась и долго сидела над ним, разглядывая покрытое испариной симпатичное лицо с тонкими чертами. И что такому мальчишке в Зоне делать, ему бы в институте учиться да с девчонками знакомиться после пар…

На рассвете Катя двинулась дальше. С каждым шагом ненависть к людям и злость на саму себя крепли в ней, и острая злая дрожь пронзала тело.

Зачем она спасла его? Что получила взамен, какую благодарность?

Никакой – и теперь приходится волочить полутруп на своем горбу. Зачем спасать людей, зачем вообще помогать им хоть в чем-то? Надо думать только о себе, о своих нуждах. Дура, чувствительная дура, потеряла артефакты, а ведь за них можно было выручить немало. Теперь придется продавать дом и всё остальное.

Белобрысый мальчишка на волокуше бредил и звал кого-то. К полудню лес закончился, Катя сняла с плеча СВД, посмотрела в прицел и увидела далеко впереди будку, земляную дорогу, шлагбаум, людей в форме. Она присела, чтобы военные не заметили ее. Надо обойти КПП. Повернулась к волокуше – и поняла, что тащит Скворца зря. Он умер, а Катя и не заметила. Может, он уже пару часов как мертв…

Зря, все зря! Мальчишка умер, не приходя в себя, и последние сутки его жизни были заполнены кошмарами, которыми боль напитывала сумрачное сознание. Зачем было спасать его? От людей не дождешься благодарности. Все люди – твари. Больше никогда не поступлю так. Я знаю, для чего живу, в отличие от всех этих грязных бродяг Зоны, у меня есть цель. Я существую ради нее. Сплю ради нее, ем, хожу, дышу – вся моя жизнь подчинена этой цели. Есть только я – и она.

Людей нет – только твари.

Гостиница называлась «Хобот кровососа». Мало кто обращал внимание на этот невзрачный трехэтажный дом, вокруг которого обычно стояли несколько джипов с противотуманными фарами, мощными антеннами и листами брони на корпусе. Вы бы не увидели здесь блестящие представительные внедорожники, предназначенные больше для того, чтобы пустить пыль в глаза, чем для передвижения по бездорожью. Нет, это были рабочие лошадки – впрочем, исходя из габаритов, их скорее следовало бы назвать рабочими буйволами или быками, – заляпанные грязью, болотной тиной… или кровью. Налоговым органам давно следовало обратить внимание на гостиницу. Постояльцев мало, доход хозяевам они наверняка приносят мизерный, но при этом налоги платятся сполна…

На самом деле постояльцев в «Хоботе» жило, как правило, раза в три больше, чем следовало из журнала регистрации. Просто большинство из них были, мягко говоря, специфическими личностями и не желали светиться. Ну а содержатели заведения исправно платили не только положенные налоги – но и положенные взятки, потому ни милиция, ни городская администрация никогда не проявляли к гостинице повышенного интереса.

Остановив потрепанный «жигуль», Катя откинулась на сиденье. Закурила, сквозь боковое стекло посмотрела на гостиницу. Было зябко и влажно, лучи солнца, прорываясь сквозь кружево облаков, расцвечивали бульвар узором блеклых теней и пятен света. Они ползли по асфальту и стенам домов, как в калейдоскопе, тени меняли форму, сливались и распадались.

Она часто затягивалась, будто курила последний раз в жизни, искры на кончике сигареты потрескивали, вспыхивали алым. Стряхнув пепел в приоткрытое окно, подняла, расставила пальцы – они дрожали. Катя нервничала, потому что сейчас все начнется. Все, к чему она готовилась этот месяц, – и назад пути уже не будет.

Повернув зеркальце заднего вида, девушка глянула на свое отражение. Хороша, нечего сказать. Бледная, как осеннее небо, рыжеватые волосы всклокочены, под глазами круги, подбородок заострился. Был округлый и даже с намеком на ямочку, а теперь будто кость там торчит. Глубоко затянувшись напоследок, Катя выбросила сигарету. Провела ладонями по лицу, помассировала виски, пощипала себя за нос, хлопнула по щекам. Соберись! Ты должна выглядеть властной, деловой, смелой. Решительной. Нет, не выглядеть – ты должна такой быть.

Я именно такая, сказала она себе. Жалости я теперь не знаю, во всяком случае – к тварям. А больше на свете никого и нет. Твари, вы будете умирать, а я не заплачу. Не огорчусь, наоборот, стану радоваться. Смеяться над вашими трупами, запрокинув голову, скалиться в унылое небо Зоны, пинать ваши безжизненные тела, а потом поворачиваться к вам спиной и уходить, забросив автомат за плечо, чтобы убить еще какую-нибудь тварь… двуногую или нет – не важно.

Вот так, сказала она себе. Это правильно. Смелая девочка, беспощадная.

С этими мыслями Катя взяла с соседнего сиденья кожаную сумку, заглянула под сиденье – АКМ и контейнер с клубнем лежали на месте, замотанные в старые тряпки, – и выбралась из машины.

По бульвару перед гостиницей прохаживалась бабуля с коляской, рядом трое пацанов гоняли мяч, пытаясь заколотить его в ворота, образованные краем скамейки и кустом. На скамейке сидел пьяница и что-то бубнил, ругался на них, пытаясь прогнать, а они не обращали на него внимания.

Тряхнув головой, как всегда, когда настраивала себя на деловой лад, Катя пересекла бульвар. Дверь гостиницы проскрипела что-то презрительное, и она вошла в пыльный просторный холл. Впереди – лестница, покрытая старой, как сама Зона, потертой ковровой дорожкой; слева стойка регистрации, справа раскрытые двери бара. Оттуда доносился гул голосов.