Так вот Аунг-Хла в очереди не оказалось, и обратно в Мандалай Лейла отправилась с другим, незнакомым таксистом. Ехали молча, да еще впереди из-за ДТП на так называемом шоссе возникло скопление обычно разреженного транспорта. Лейла отвела глаза, когда они наконец миновали воющего взлохмаченного ездока на мопеде, чей день, да и, вероятно, вся жизнь сложились куда хуже, чем у нее.

Она пыталась собрать себя в кулак, мобилизовать волю на бой. Задержка груза – это произвол, только и всего. А мы и не такое преодолевали, разве не так? Часть Лейлы, вся из себя, топырила веером пальцы: «Вы, козлы, еще не знаете, кого накалываете». Однако распалить в себе достаточную дерзость не хватало сил. Иными словами, кого именно накалывают, эти гады знали в точности: одинокую белую деваху, чьей конторе не хватает ни связей, ни напора, ни даже нала на то, чтобы вызволить из заточения те несчастные четырнадцать тонн медицинского оборудования. Получается, что накалывали как раз Лейлу, а кто именно и зачем, ей было и невдомек.

«Я думаю, вас здесь не хотят видеть»… У того ублюдка при этих словах был испуганный вид. Ноль без палочки. Клещ на заднице. А если здесь каким-то боком задействованы еще и «птицы», то все становится еще более запутанным. Голова кругом. Что этот чинуша имел в виду?

Лейла возвратилась в офис – две комнаты над бакалеей рядом с важной транспортной развязкой, втекающей в широкий, замызганный центральный проспект. Скинув туфли и свою никчемную униформу, она переоделась. Затем взялась что-то перекладывать на столе, делая вид, что работает. «Перед кем вид-то делаешь?» – запоздало спохватилась она, поняв, что, кроме нее самой, в помещении никого нет. И тогда, упаковав ноутбук в пластиковый пакет, вышла наружу и двинула в сторону своей любимой чайной (нечто среднее между лавкой и кафе-кондитерской). Там можно будет заказать мятного чая и легкие хрусткие печеньки, которые здесь именуют «девяточки».

Многолюдство и уличный шум Лейле импонировали. Если двигаться быстро и молча, в чем-нибудь неброском, то можно слиться с толпой. Здесь ей удавалось успешно мимикрировать во многих местах – одно из преимуществ восточной внешности.

Но смешиваться – это же все равно что прятаться, разве нет? Здесь она была все же слишком одинока. Кстати, именно одиночество послужило ей мотивом для поступления на эту работу. Год в дальних тропических далях. После разрыва с Ричем ей хотелось бросить и Нью-Йорк, рвануть на волю, в пампасы. Дефицита в общении она не испытывала, поскольку обитала в густонаселенной и бесшабашной части социального спектра. Жила по общепринятым понятиям, устоев не нарушала. Но стала задумываться: а надо ли оно ей, такое обилие контактов? «Сколько людей вообще должны тебе нравиться? – размышляла она. – Каким числом ограничивается количество тех, к кому ты привязан?» Коллеги были ей симпатичны преимущественно в плане «накатить после работы». В целом же – особенно на протяжении рабочего дня – они как класс нередко досаждали, а то и раздражали своей никчемностью и бестолковостью (все эти их сэндвичи с яичным салатом; велосипедные шлемы, кокетливо выложенные возле монитора).

Но в данных обстоятельствах к определенной помощи можно было, пожалуй, и прибегнуть. Помимо Аунг-Хла, единственным другом Лейлы в этом городе была Дах Элис – сухая и угловатая, с отточенным английским директриса местного приюта и благотворительной организации. Дах Элис была к Лейле добра с самого ее приезда и серьезно помогала в поиске студентов с медсестринскими навыками (часть общей задачи Лейлы), приобщив ее к факультету медучилища. Однако признаваться этой старшей по возрасту женщине, какие беды приходится терпеть в своей работе, Лейле ужас как не хотелось: кому нужны эти пустые сетования.

Особенно с той поры, как Лейла уяснила о Дах Элис следующее: несмотря на штатную должность директора сиротского приюта, большее внимание она все же уделяла своей общественной работе: программам по поддержке здравоохранения, ликбезу для взрослых. Понятно, что чем влиятельней и эффективней эта женщина становилась, тем большую тревогу она вызывала у военной верхушки, следящей за ней своими подвижными глазами. В таких условиях приходилось и делать свое дело, и быть тише воды ниже травы, с низко опущенной головой. Просить Дах Элис о помощи с задержанной поставкой – мост чрезмерной длины, к тому же ставящий человека в щекотливое положение. Можно сказать, на мушку. Те, кто живет при тирании, просят друг друга об услугах как можно реже и как можно тише.

Любимая чайная Лейлы находилась в тупичке ниже по улице. Эмалированная табличка с названием, приделанная к облупленной розоватой двухэтажке на углу, не содержала в себе ни намека на англоевропейскость. Надпись на бирманском смотрелась эдакими кучерявыми завитушками вроде тех, что сама Лейла машинально выводила на полях своих школьных тетрадок: какие-то не то подковки, не то перевернутые E с подрисованными хвостиками, которые, однако, содержат полезную информацию для двадцати миллионов, владеющих этим языком. У Лейлы если не получалось расшифровать ту или иную бирманскую надпись, то она просто старалась запомнить и затвердить, как выглядят эти символы в графике. Вот скажем, название этой чайной: месяц над тремя теннисными шариками, смайлик, перевернутая E, а вдобавок к ним что-то вроде @ (чтоб ее, собаку).

Уже через десяток шагов по этой улочке жара начинала идти на убыль: ощущался приток более прохладного воздуха из приземистых подворотен. По всей протяженности улицы во все стороны, наружу и внутрь, сновали люди (нет-нет, вы гляньте: проулок со вздорным названием в глубине второго в этой стране города, а в целом клептократического режимного тупика Юго-Восточной Азии – но жизнь здесь так и кипит!)

Некоторое время от проспекта за Лейлой следовал мужчина в темных очках и белоснежной сорочке – не иначе как увлеченный своей профессией обменщик валюты, питающий надежду, что его услуги вскоре понадобятся (это вряд ли). Увидев, что его объект имеет какие-то иные цели, он затормозил у прилавка с майками и чайниками, где с нарочитым радушием приветствовал сидельца.

Прислоненный к стенам или сидящий на корточках вдоль тротуаров люд торговал мылом и батарейками, веерами и заколками, разложенными на ковриках, существенно превосходящих своей ценой эти самые товары. Какая-то старушонка расположила на крыльце кружева. Другая, еще более морщинистая, плела и тут же продавала веники. Совсем уж древний старичок чистил обувь – черные руки мелькали шустро, как у молодого. Бормотали о чем-то двое монахов. Лейла не забывала: сиять здесь улыбкой не принято; иди и просто смотри со сдержанной приветливостью, глазами ненавязчиво встречаясь только с теми, кто сам хочет установить с тобой контакт. Таких здесь было немного. По этой улице она проходила дважды в день на протяжении вот уже пары месяцев. Сейчас на нее приподняла подбородок бабулька с кружевами, а еще разулыбался и помахал рукой какой-то мальчуган в майке «Hard Rock Cafe».

В чайной Лейла села спиной к стене. Вообще соцработнику вести себя как рейнджер не подобает, но восьмимесячное кукование в Афганистане (а было в ее практике и такое) вселило в Лейлу определенные навыки осторожности. Официант, который, похоже, успел на нее слегка запасть, метнулся к гостье за заказом, хотя пора бы уяснить, что она из раза в раз заказывает одно и то же: мятный чай и тарелку «девяточек».