— Ну когда же, когда я смогу поехать? — спросила я. Мама сняла очки и взглянула на меня.

— Мне будет не хватать тебя, — мягко проговорила она.

— Но, мама, мне надо ехать.

— Конечно, дорогая, — ответила она. — Я очень хочу, чтобы ты поехала и хорошо провела время. Меня нередко охватывает чувство вины за то, что мы не отправили тебя в школу. Анжеле очень нравилось у мадемуазель Жак. Но ты сама понимаешь, что с тех пор налоги сильно выросли. Мы и сейчас не так уж много можем себе позволить.

— Она вздохнула.

— Я не жалуюсь, мама, и мне ужасно хочется поехать в Лондон. Она улыбнулась мне.

— Надеюсь, поездка не станет для тебя разочарованием, — проговорила она. — Вот я свой первый сезон в Лондоне вспоминаю с отвращением.

— Но ведь ты имела неслыханный успех, — удивилась я.

— Это было потом, в последующие годы. А тогда я была робка, страшно стеснялась и почти ничего не знала. Сейчас девушки совсем другие.

— Вот и я ни с кем не знакома в Лондоне, — заметила я, — кроме Анжелы и Генри, но от этого только интереснее. Как будто отправляешься в путешествие. Мама, ты можешь представить меня в качестве исследователя новой земли?

— О Гвендолин, опять твои фантазии! — засмеялась мама. — Боюсь, когда-нибудь они доведут тебя до беды.

— Мои фантазии? — удивилась я. — Ты говоришь о них как о недостатке.

Мама лукаво взглянула на меня.

— Когда ты была еще малюткой, — призналась она, — я часто спрашивала себя, понимаешь ли ты, что происходит вокруг и часто ли ты выходишь из своего замкнутого мирка.

Я смущенно засмеялась. Не всегда приятно узнавать, что кто-то заметил в тебе какие-то особенности характера, о существовании которых ты и не подозревала.

— Я буду сдерживать свое воображение, — пообещала я. — Как долго Анжела намерена терпеть меня у себя?

— Она ничего об этом не пишет, — ответила мама. — Но, думаю, дворцовый бал состоится не раньше середины июля.

— Более двух месяцев! — воскликнула я. — Как замечательно! А можно, я выеду завтра же?

— В субботу благотворительная распродажа, — напомнила она. — Ты ведь обещала викарию, что примешь в ней участие.

— Тогда в воскресенье? — настаивала я.

— Наверняка в выходные Анжелы не будет в городе. Думаю, тебе лучше отправиться в понедельник. Ты как раз поспеешь к чаю.

— Я могу поехать поездом в 2.45, — сказала я, вспомнив, что множество раз отвозила наших гостей именно к этому поезду и потом долго смотрела вслед удаляющемуся дымку и махала платком тем, кто отправлялся в незнакомый мне мир. — А в чем я поеду в Лондон? Что я могу надеть?

— А что у тебя есть? — спросила мама. Я знала, что она не помнит, какие у меня платья, — ее никогда не интересовали ни ее собственные, ни мои туалеты. До сих пор у меня в ушах звучит голос няни:

— Но, миледи, одежда девочки превратилась в лохмотья, и обувь износилась до дыр.

Тогда мама обратила на няню несколько обеспокоенный взор и промолвила:

— Как жаль. Боюсь, мне придется заказать ей платья в Лондоне.

А когда платья прислали, няня с видом триумфатора принесла их матери, которая воззрилась на них с изумлением.

— Платья! Надеюсь, Гвендолин больше ничего не нужно? Мне кажется, всего месяц назад я уже заказывала ей новое платье.

— Думаю, я надену платье из синего саржа, — ответила я. — Оно страшно выношено, но так как я сильно похудела — ты согласна, мама? — я смогу взять что-нибудь у Анжелы, пока мы не купим мне новые туалеты.

Я подошла к высокому, потемневшему от старости зеркалу времен королевы Анны, висевшему между двумя книжными шкафами, и оглядела себя. Я действительно похудела, но мои формы все равно казались мне слишком вызывающими. Я тут же вспомнила слова няни: «У нее очень красивая фигура, миледи, сплошные мышцы — ни капли жира!»

Трудно было Отрицать, что у меня на самом деле хорошая фигура. И вовсе не плоская — без бедер и груди — что вошло в моду. Именно такой фигурой обладала Анжела, которая начала следить за своим весом с семнадцати лет.

Я казалась себе крупной: у меня были красивые ноги, но мне приходилось покупать туфли шестого размера. Зато шея у меня была белой и гладкой — ну прямо как у Юноны! Я бросила на свое отражение последний взгляд, который был полон отвращения, и отвернулась.

— Надеюсь, Генри готов потратить довольно крупную сумму на мои туалеты, — сказала я. — Ему ничего другого не остается, если он хочет, чтобы я выглядела прилично, когда попаду в светское общество.

«А вдруг я потерплю неудачу? — подумала я. — Вдруг я опозорю Анжелу и Генри?» При этой мысли мне стало жутко. Вдруг через две недели они предложат мне возвращаться домой и скажут, что мне нет надобности ждать бала? Может, лучше не ездить, не рисковать и не подвергать себя унижению?

Я пыталась освободиться от этого страха, прекрасно сознавая, что он будет неотступно следовать за мной и наводить на меня ужас, не давая ни минуты покоя. Я понимала, что буду ночами лежать без сна и мучиться от обуревавших меня сомнений.

— Ты совершенно уверена, что Анжела хочет, чтобы я пожила с ними? — с ноткой отчаяния в голосе спросила я маму.

Удивленная моим отчаянием, она подняла на меня глаза.

— Конечно, — ответила она. — Слушай, что она пишет… — Мама надела очки и стала просматривать письмо. — ., да, вот: «Ты знаешь, дорогая мама, как мне хотелось бы, чтобы рядом была Лин. Я буду заботиться о ней. Обещаю, что она прекрасно проведет время, поэтому не волнуйся занес».

— Как она добра! — с облегчением воскликнула я.

— Я напишу ей, что согласна, — сказала мама, — и что ты приедешь в понедельник поездом 2.45. Ты уверена, что в расписании все еще есть такой поезд?

— Абсолютно, — ответила я. — Но сегодня вечером я все равно съезжу на станцию и проверю.

Я направилась к двери. Когда я взялась за ручку, мама опять окликнула меня:

— Я дам тебе для этой поездки мое жемчужное ожерелье, Гвендолин. Надеюсь, ты будешь бережно обращаться с ним?

— О мама, благодарю тебя!

Тоненькая нитка жемчуга, которую она носила гораздо чаще, чем другие массивные фамильные драгоценности, представляла для нее особую ценность. Я знала, что это был подарок ее отца ко дню ее совершеннолетия. Жемчужины имели правильную форму и розоватый оттенок. Замок был отделан бриллиантами. Анжела надевала это ожерелье на свой первый бал. Теперь настала моя очередь.

Я всегда любила украшения. В детстве я часто пробиралась в комнату матери, когда та спускалась в столовую, и исследовала содержимое ларца с драгоценностями, который мама оставляла на туалетном столике. Я примеряла тяжелые бриллиантовые кольца, нацепляла на руки браслеты. Однажды меня застали за этим занятием — папа вернулся за какой-то вещью, которая срочно понадобилась маме. От страха я не могла шевельнуться, только смотрела на него расширенными от ужаса глазами, а бриллианты сверкали у меня на пальцах и на шее. Но папа, рассмеявшись, назвал меня павлином, взял на руки и понес вниз показывать маме. Она тоже рассмеялась — в тот момент у нее сидели гости, — но на следующее утро она сказала мне, что я должна быть очень осторожной, что драгоценности — это своего рода символ веры, который передается из поколения в поколение. Когда-нибудь они перейдут к жене Дэвида.