Вот только что четверо охранников в форме провели шестидесятипятилетнего старика по длинному коридору с запертыми камерами; от лекарств, которыми его накачали, изо рта у него сочилась слюна, а ноги то и дело подгибались. И все же Марв держался молодцом, не кричал, не плакал; колючая проволока наверху слабо мерцала в лучах света, пробивавшихся сквозь маленькие оконца в дальнем конце коридора.

Марвин Вильямс был для Джона Мейера Фрая самым близким человеком, ближе у него никого никогда не было, другие бы сказали — настоящий друг. Пожилой мужчина постепенно заставил обозленного и перепуганного семнадцатилетнего мальчишку начать говорить, думать, мечтать. Наверное, это и заметил начальник охраны, это чувство родства, столь сильное, что даже его побудило нарушить строгие правила внутренней безопасности. Они стояли друг против друга в камере Джона и разговаривали вполголоса, взгляд Вернона Эриксена следил за ними из коридора, охранник понимал: им осталось лишь несколько минут побыть вдвоем.

Теперь Марв умрет.

Марв в Доме смерти, в одной из двух камер, имеющихся в Маркусвилле, — последняя станция на жизненном пути, пристанище на двадцать четыре часа, камера номер четыре и камера номер пять. Больше камер с такими номерами — номерами смерти — нет ни здесь, в восточном блоке, — нигде во всей этой махине. Один, два, три, шесть, семь, восемь. Так ведут счет во всех отделениях, во всех коридорах.

Единственный негр в поселке.

Марв рассказал об этом, когда Джон после нескольких месяцев нытья начал читать книги, которые тот ему рекомендовал. Еще до китайского ресторана и тех двух типов, что свалились замертво у его ног, Марв жил в горной деревушке в Колорадо, в Теллурайде — старом горняцком поселке, оставленном жителями, когда истощились запасы руды, это было в шестидесятых годах, незадолго до того, как хиппи из больших городов устремились туда и устроили там поселение — сообразно своим представлениям о том, как следует жить. Пара сотен белых просвещенных молодых американцев, веривших в то, во что тогда приятно было верить: свобода, братство и право каждого курить травку.

Две сотни белых и один черный.

Марв в самом деле был единственным негром в том поселке.

И вот он, то ли ища неприятностей на свою задницу, то ли чтобы как-то подчеркнуть это братство или постоянное безденежье, через несколько лет заключил фиктивный брак с белой женщиной из Южной Африки, у которой не было вида на жительство. Он регулярно высиживал перед чиновниками и объяснял, что единственный чернокожий мужчина в поселке не мог не воспылать истинной любовью к белой женщине, прибывшей с родины апартеида, и он так здорово наловчился это растолковывать, что, когда они потом разводились, она уже получила гражданство.

Это из-за нее он потом поехал в Огайо и вошел не в тот ресторан.

Джон вздохнул, крепче вцепился в книгу и попытался читать снова.

Все время после обеда до самого вечера он читал все те же несколько строчек и видел перед собой Марва в камере смертников, где нет койки: может, он теперь уже сел на тот синий стул в углу, а может, улегся свернувшись на полу, уставив взгляд в потолок.

Еще несколько строчек, один раз Джон даже осилил целую страницу, но потом его мысли снова вернулись к Марву.

Свет тихо покинул маленькие окошки, и настала ночь. Трудно было засыпать рядом с пустой камерой, откуда больше не доносилось тяжелого дыхания Марва. Удивительно, но Джону удалось проспать пару часов: колумбиец кричал меньше обычного, а усталость накопилась еще с прошлой ночи. Джон проснулся около семи, оказалось, он уснул на книге, он полежал еще пару часов, потом перевернулся и встал почти отдохнувшим.

Джон ясно слышал — тут посетители.

Так легко отличить голоса свободных людей от голосов тех, кто обречен на смерть. Особый тембр, который бывает лишь у того, кто не знает точно, когда умрет, не знаешь — значит, нет нужды вести отсчет.

Джон посмотрел в сторону центрального поста. Он насчитал пятнадцать человек.

Было еще рано, до казни оставалось три часа, и люди шли медленно, с любопытством оглядывая коридор. Сначала начальник тюрьмы, его Джон уже как-то раз видел раньше. За ним гуськом свидетели. Наверное, так заведено: родственники жертвы, друг того, кого сейчас казнят, несколько представителей прессы. Они были в верхней одежде, и снег все еще лежал у них на плечах, а щеки были красными, словно от мороза или возбуждения — сейчас они увидят, как кто-то умрет.

Джон плюнул в их сторону сквозь решетку. Он хотел отвернуться, но вдруг услышал, как начальник охраны отпирает дверь и впускает одного из посетителей в коридор восточного блока.

Коренастый усатый мужчина с зачесанными назад темными волосами. Поверх серого костюма надета меховая куртка, снег растаял, и звериная шерсть намокла. Посетитель быстро шел по коридору, и его черные мокасины на резиновой подошве, мягкие на вид, стучали по каменному полу. Джон сразу догадался, куда тот направляется, к чьей камере.

Джон беспокойно пригладил волосы и привычным жестом провел рукой за ушами и по длинной косичке на спине. Когда он сюда попал, у него была короткая стрижка, с тех пор волосы отросли, каждый месяц прибавлялось по сантиметру, это служило дополнительной мерой отсчета — на тот случай, если вдруг откажут часы, тикавшие внутри него.

Теперь он ясно видел посетителя, тот остановился у его камеры, именно это лицо преследовало Джона во сне, и никак не удавалось улизнуть от него. Когда-то оно было покрыто прыщами, а теперь остались лишь рубцы, которые не сгладили ни время, ни полнота. Эдвард Финниган стоял в коридоре белый как полотно, и взгляд его казался усталым.

— Убийца.

Его губы напряжены, он сглотнул и повторил громче:

— Убийца!

Быстрый взгляд в сторону центрального поста: все же придется говорить тише, а то его выведут прочь.

— Ты отнял у меня дочь.

— Финниган…

— Семь месяцев, три недели, четыре дня и три часа. Все точно подсчитано. Можешь сколько хочешь просить о помиловании. Я добьюсь, чтобы твое прошение отклонили. Точно так же как я добился разрешения стоять перед тобой вот так сейчас. Ты знаешь это, Фрай.

— Уходи.

Мужчина пытался говорить тихо, но у него не получалось, он прикрыл рот рукой, прижал палец к губам.

— Тсс! Не перебивай! Не хватало еще, чтобы меня перебивал убийца.

Он убрал палец и продолжал с прежней силой в голосе, силой, которую может вызвать только ненависть.

— Сегодня я, Фрай, по поручению губернатора прослежу, как казнят Вильямса. А в сентябре приду по твою душу. Понял? У тебя осталась одна-единственная весна, одно-единственное лето.

Мужчине в меховой куртке и мокасинах трудно было стоять на месте. Он переминался с ноги на ногу, махал руками, едва сдерживаемая ненависть рвалась наружу из его нутра, подчиняя себе суставы и мускулы. Джон стоял молча, как прежде во время процесса; поначалу он пытался было отвечать, но потом перестал, мужчина, стоявший перед ним, не нуждался в его ответах, ему не нужны были объяснения, он к ним был не готов, и никогда не будет готов.