с кем-то по телефону. Поза его была напряжённой.

Я взяла с собой очень мало вещей. Не потому, что не собиралась задерживаться надолго, нет. Просто мне не хотелось ничего брать. Все вещи были так или иначе связаны с прошлым, а прошлое причиняло мне боль.

Единственное, что я по-настоящему хотела взять с собой — это Агнешку, мою кошку. Но она умерла год назад, а новое животное я так и не завела. Сначала не хотела, а потом оказалось, что у {него} аллергия на кошек.

Увидев единственную коробку с вещами, которую я сама легко вынесла из дома, Руслан очень удивился.

— Это всё?..

— Да, — я кивнула. Улыбнулась его поражённому взгляду и объяснила: — Не хочу тащить прошлое за собой.

Теперь взгляд наполнился пониманием. А ещё — сочувствием, от которого мне вдруг стало неловко.

Хотя Руслан совсем ничего не знал обо мне. Откуда вдруг сочувствие? Нет, конечно, он знал, что я живу одна, что родители в разводе. Но это ведь просто факт, и больше ничего. Он не знал, как первый месяц после того, как уехала мама, я плакала в подушку по ночам. Не знал, как сходила с ума от тишины. Не знал, как я надеялась, что она вернётся.

И про {него} Руслан тоже не знал. И никогда не узнает.

— Пойдём? — спросила я, вручая ему коробку. Он кивнул, забрал её, и мы пошли прочь от места, которое я когда-то называла своим домом.

Я ни разу не оглянулась. Зачем?

— А что за картины у тебя на стенах? — спросила я, как только мы вошли в квартиру Руслана.

Странно, что я вспомнила об этом только сейчас. Меня ведь с самого начала напрягали эти мрачные полотна.

— Мои.

От удивления я запуталась в тапочках.

— Твои?..

Руслан кивнул и взъерошил волосы.

— Ага. Не нравятся?

В его голосе была такая беззащитность, что сказать правду не получилось. Я ей просто-напросто подавилась.

— Почему? Очень… интересные.

Руслан усмехнулся.

— Да уж. Вот и отцу тоже мои картины не нравятся.

Я закусила губу и осторожно спросила:

— А он… сам художник или?..

— Художник, и довольно известный. Игорь Жуков. Слышала, может?

Я покачала головой.

— Мне не слишком нравятся работы современных художников. Они какие-то… не душевные.

— Понимаю. Но душевными-то денег не заработать, Вер. Вот и мой отец говорит, что я занимаюсь ерундой. Что рисовать надо не для себя, а для потенциальной аудитории.

— То бишь, не для души, а для денег?

— Именно.

— А ты учился этому?

— Я художественную школу закончил. Отец настаивал, чтобы я и дальше шёл по его стопам, но я не захотел делать рисование своей профессией.

— Почему?

— Просто видел отношение отца к творчеству. Слишком… материальное отношение, на мой взгляд. И не захотел становиться таким же материалистом. Рисование для меня прежде всего удовольствие, другой мир, куда можно спрятаться от этого.

Я молчала, рассматривая картины.

Спрятаться? Вот в этом? Тёмные цвета, гнетущие тени, уныние, тоска.

— Мне кажется, твой мир даже мрачнее нашего.

Руслан улыбнулся светлой, мягкой улыбкой, которая шла настолько вразрез с его картинами, что казалась какой-то неземной.

— Так только кажется, Вера. Посмотри внимательнее, глубже. Неужели ты не видишь? Тени настолько темны только по сравнению со светом. Сами по себе они — ничто. Видишь?

И тут я будто прозрела.

Свет… Он пробивался сквозь тёмные стволы деревьев, сквозь тучи на небе, сквозь всё, делая остальной мир ещё чернее, а себя — ярче.

— Только в сравнении можно понять, насколько темны тени. Только рядом со светом. Я… называю это надеждой. Каждый раз, когда мне казалось, что всё плохо и в мире нет ничего, ради чего стоило бы жить… Каждый раз, когда я впадал в какое-то волчье отчаяние, когда я доходил до самого дна своей души, в итоге всё оказывалось не так уж и плохо. Появлялся свет надежды. Надежды на то, что когда-нибудь… когда-нибудь всё обязательно будет хорошо.

— Ну да, — я мягко улыбнулась, глядя на Руслана. — Надежда умирает последней.

— Думаю, что это не так. Надежда никогда не умирает.

Я промолчала. Я знала — иногда всё же умирает.

Моя — умерла.

Я подошла к одной из картин и провела ладонью по деревянной раме.

— У тебя не было выставок?

— Нет. Отец говорит, что на эту ерунду никто не пойдёт смотреть. Называет мои картины шизофренической тоской. Утверждает, что их надо сжечь, а мне самому промыть мозги от юношеского романтизма.

Наверное, будь в моей жизни всё по-другому, я бы возмутилась. Но… я знала, что на самом деле подобное отношение со стороны отца — это не так уж и плохо.

Равнодушие гораздо хуже.

— А ты не хотел бы устроить выставку? Показать свои работы не только друзьям и знакомым, но и другим людям.

Руслан взъерошил волосы, и я почувствовала, как в груди стало очень тепло. Мне нравилась эта его привычка.

— Не знаю. Просто… не знаю. Вера…

— Да?

— Я могу написать твой портрет?

Я слегка удивилась. На стенах не было портретов, только пейзажи, но… почему бы и нет?

— Конечно, Руслан. Конечно.

Он начал писать меня на следующий день.

Началось всё с широкой улыбки и внезапного:

— Раздевайся!

Я в это время пыталась сосредоточиться на написании диплома, поэтому не сразу поняла, о чём говорит Руслан.

— Раздевайся! — повторил он и махнул перед моим носом карандашом.

— А… это обязательно? Почему не в одежде?

— У меня есть идея. Для этого одежда не нужна.

— Звучит весьма двусмысленно, — я засмеялась. — Ну хорошо, разденусь.

— Догола.

— Что, и трусы?

— А как же! — мне опять показали карандаш. — Ангелов в трусах не бывает.

Я решила не уточнять, что совсем не ангел — картина-то Руслана, значит, ему виднее.

Он усадил меня на диван, потом долго ходил вокруг и о чём-то думал. В конце концов заставил меня сесть в определенную позу — ноги скрестить, руками закрыть грудь, голову откинуть назад и смотреть на него.

И, конечно, распустить волосы-змеи.

Сидеть в такой позе долго я не могла. Но долго и не понадобилось — Руслан набросал эскиз за два часа.

— Я потом его проработаю и перенесу на полотно, — сказал он воодушевлённо, собирая карандаши. — Тебе больше