Я приподнимаю простыню и несколько секунд смотрю в мертвое лицо. Мне важно увидеть его до самых первых слов информатора. Слова информатора должны ложиться на зримый образ.

Вернувшись к столу, нажимаю клавишу.

Щелкает замок, и дверь напротив медленно отворяется.

— Можно? — звучит дрожащий голос.

Женщина лет пятидесяти (серый костюм — юбка-жакет, белая блузка, черный кружевной платок на голове) нерешительно ступает в проем и делает два шага. Она косится в сторону подъемника, где лежит тело.

Третий шаг уводит ее чуть в сторону от верного направления — инстинкт подсказывает ей держаться подальше от покойника, и она невольно шагает по дуге.

— Прошу вас, садитесь. Анна Дмитриевна? — уточняю я (так написано карандашом на верхнем поле карточки).

— Да…

— Соболезную вам.

Она садится. Потом склоняет голову и всхлипывает. Когда оставляет попытки натянуть на толстые колени вытертую юбку, ее пальцы теребят носовой платок.

Мы молчим.

Проходит положенная минута. Я откашливаюсь и спрашиваю:

— Вы были женой Василия Никифорова?

Анна Дмитриевна снова кивает.

— Расскажите мне о нем, — прошу я. — Вспомните самое важное, что с ним связано.

Смотрит испуганно.

— Самое?..

— Да, да, — подбадриваю я. — Что это было?

Тот же испуганно-непонимающий взгляд.

— Может быть, ваша любовь?

Пугается.

— Или рождение детей? У вас есть дети?

— Есть, да… Петя… то есть он… отчим он ему был.

Кусает губы. Старается не смотреть в ту сторону, где лежит тело. Но оно чем-то притягательно — вновь и вновь ее взгляд неуверенными шажками, словно ощупью, бредет туда; наткнувшись, испуганным скачком возвращается обратно.

— М-м-м… Он был добрым человеком?

— Он?.. да… он добрый был… — произносит Анна Дмитриевна с той влажной хрипотцой в голосе, что обычно предвещает скорые рыдания. -

Он всегда… и зарплату домой и… и купить если что… А то, что срок, так это он не виноват, — поясняет торопливо. Глаза распахнуты.

Ей очень важно, чтобы я поверил: Никифоров не был виноват. — Его Голубенко подставил… Он начальником цеха, а Голубенко главбухом…

Через него-то налево все и гнали, а Вася даже и не знал. А когда открылось, Голубенко-то сухим из воды вышел, а Васю на три года. Понимаете?

— Понимаю.

— А так-то он золотой, просто золотой человек был. Конечно, под горячую-то руку тоже… вспыльчивый, этого не отнимешь. Но отходчивый. Бывало, Петька достанет его… уж я и так между ними и сяк, чтобы не ссорились. Но все равно случается… Ну и что?

Затрещину даст, да и дело с концом. Бывало, и мне за компанию перепадет, — смущенно улыбается. — Между мужем-то и женой, известное дело, не без этого. Или напьется да еще пиджак порвет. Бывало, скажешь ему: Вася, что ж ты, мол? Нет, я к примеру говорю. Тут-то вот и понесет! Батюшки-светы!.. — Она качает головой, как будто удивляясь пережитым страстям. — Но отходчивый, этого не отнимешь.

Полыхнет, бывало, а через час уже и разговаривает, будто ничего и не было. А мужчины-то знаете какие бывают? Далеко ходить не надо. У сестры вон Виктор. У-у-у…

Безнадежно машет рукой.

— Так, так… Еще что-нибудь?

— Да что еще-то? — переспрашивает она и вдруг, прижав платок ко рту, начинает негромко выть, качаясь в кресле. — Хорошо жили мы… по-человечески… несчастье-то какое, господи!.. Хотели к весне машину взять… все присматривался, какая что… Зачем он в щиток-то полез? На то электрики есть… Надо было по начальству: так и так, мол, электричество барахлит или что там… Нет, сам!.. Все сам!.. В прошлом году соковыжималку взялся чинить, а теперь ее ни в одной мастерской не берут, а она каких денег стоит! Все сам! Зла не хватает, честное слово!..

Воспоминание о соковыжималке становится серьезной преградой для вот-вот уже готовых, кажется, хлынуть слез. Анна Дмитриевна вытирает платком глаза и хмуро смотрит на меня.

— Он любил вас? — спрашиваю я мягко.

— Он-то? — Она задумывается. Губы снова начинают дрожать. — Конечно… любил… мы с ним душа в душу… Он и зарплату всегда домой, и если купить что… Вместе поедем в субботу на оптовый, он стоит с сумками, я по ларькам… Ну поворчит, конечно, не без этого… Нет, мы душа в душу. В Крым ездили в… В каком же году?..

Петьке шесть лет было. Ой, давно уж как… а как вчера, правда.

Утром на пляж, на камушки… у нас камушки были. У всех песочек… нет, у нас камушки. Даже лучше. Грязи меньше. До обеда поваляемся, или Вася еще утром за баклажкой сходит, винцо под зонтиком потягивает. Я и не ругалась, что уж. Оно слабенькое, как квасок. И сама, бывало, стаканчик выпью. Вася-то и скажет: ну-ка, Нюра, выпей стаканчик, чтобы солнце ярче светило…

Анна Дмитриевна замолкает и невидяще смотрит мимо меня куда-то в стену. Кажется, что по неподвижным глазным яблокам медленно плывут облака прошлого, набегают бирюзовые волны ее воспоминаний…

В общем, негусто. И уже понятно, что большего не вытянуть.

— Спасибо, Анна Дмитриевна. Вы можете идти.

Она испуганно вскидывается.

— Что?

— Я говорю: спасибо. Вы мне очень помогли. До свидания.

— Вы уж пожалуйста, — говорит она, беспокойно озираясь. — Уж я вас прошу. Мы в долгу-то не останемся. Уж Вася так хотел.

— Я понимаю, да… Все, что в моих силах.

— Бывало, подвыпьет и заводит. Вот, мол, хоронить тебя буду, Нюрка, так анимацию по первому разряду. Лучшего аниматора возьму, никаких денег не пожалею. Так, мол, ты мне надоела, что уж отпразднуем так отпразднуем, ты, мол, и не сомневайся… А и правда, у меня-то здоровье всегда слабое было, а он жилистый такой, крепкий…

Конечно, обидно слушать, этого не отнимешь… а оно вон как вышло.

Уж лучше бы я. — Рот снова кривится. — Лучше бы я, правда… Что я теперь? Кому нужна? Петька вырос, мотается из конца в конец, как цветок в проруби… Раз в полгода заглянет к матери — вот и вся радость… Уж вы пожалуйста!

Она раскрывает ридикюль и шарит в нем растопыренными пальцами, не отводя широко раскрытых слезящихся глаз.

— Больше-то мы не можем… ведь как дорого все по этой части…

Я беру ее за локоть и довольно крепко сжимаю. Анна Дмитриевна приходит в себя.

— Перестаньте, — говорю я мягко. — Не нужно. Я сделаю все, на что способен, Анна Дмитриевна. Не волнуйтесь.

Рыдания.

— Послушайте. Вы сколько в кассу заплатили? По прейскуранту?

Она кивает.

— Да, да… именно… и еще перекупщику двести… за очередь…