Неослабевающее противоборство продолжалось до сумерек, которые наступили около десяти вечера. Мне казалось чудом, что я в отличие от многих своих товарищей пережил этот день. Теперь моя рота отходила обратно к позициям, откуда началась утренняя атака. Из-за недооценки сопротивления русских атаку нужно было начинать снова на следующий день. Обе стороны получили возможность перегруппироваться. Передышка использовалась на то, чтобы осмотреть и перевязать легкие ранения тех, кто остался способен продолжать воевать, а также чтобы принести на позиции провиант и боеприпасы. Сидя с коркой хлеба, банкой рыбных консервов и сигаретой, немецкие бойцы разговаривали о самых главных событиях, происшедших за день. Это стало первой возможностью для меня спросить у выживших товарищей о том, что же все-таки произошло в тоннеле. В коротких фразах, до сих пор явно пребывая в шоке от того, что они увидели, двое из выживших стрелков рассказали о невероятном случае. Но, возможно, невероятные случаи такого рода происходили на той войне каждый день.

Нащупывая дорогу в полутьме тоннеля, примерно через пятьдесят метров они обнаружили с трудом различимую выемку в стене, откуда невыносимо воняло. Им понадобилось некоторое время, чтобы привыкнуть к темноте. И тогда перед ними предстала ужасающая картина. В углу на корточках бок о бок сидели двое русских. А неподалеку от них — тщательно законсервированные останки двух человеческих тел, лежащие на ящиках для патронов. Консервировали их, явно закоптив над огнем. В другом углу за кучей экскрементов лежали их кишки, которые уже начали разлагаться, и обгрызенные кости. Трясясь от отвращения, один из стрелков, немного умевший говорить по-русски, спросил у двоих уцелевших, что произошло.

Они ответили, что их, тридцать пять бойцов, оставили в этом тоннеле, когда русские отступали, со строгими указаниями оставаться в укрытии и удерживать позиции до начала контратаки Красной Армии. Шел месяц за месяцем, но контратака не начиналась, и у них очень скоро закончилось все продовольствие. Офицер, остававшийся с ними, тем не менее настаивал, чтобы они следовали приказу. А когда многие солдаты стали требовать немедленного отступления, он застрелил двух самых молодых (им было всего по шестнадцать лет), чтобы удержать остальных. Он хладнокровно убил их выстрелами в шею, а затем под дулом пистолета приказал остальным выпотрошить их, расчленить тела и коптить их над огнем. Он заставил солдат разделить печень трупов и съесть ее сырой. Следующие несколько недель они ощущали себя людьми, преступившими человеческий закон. И они даже не думали о сопротивлении офицеру, потому что их сержант и два младших сержанта были на его стороне и охраняли все ящики с оружием. Со временем тела были съедены, и офицер безжалостно застрелил еще одного самого молодого солдата. Через несколько дней после этого атака русских отбила тоннель, что обязало группу перейти к действию.

Пока стрелок, знавший русский, переводил остальным этот рассказ, другого немецкого солдата начало тошнить от переполнившего его отвращения. Когда он снова смог дышать, он закричал: «Вы грязные ублюдки!» — и выстрелил из своего пистолета-пулемета МР40*. Им не верилось, в их глазах была паника, оба русских пристально смотрели на свои изрешеченные пулями тела, пока кровь с пеной не хлынула из их потрескавшихся, уже безмолвных губ. Их тела вздрогнули в последний раз, и жизни оборвались. «Уходим отсюда, ребята», — заорал командир отряда, и они ринулись обратно, покидая этот кошмар. Выйдя из тоннеля, они не могли надышаться свежим воздухом. Для опытных немецких пехотинцев

*Один из самых массовых видов германского стрелкового оружия, состоявший на вооружении практически всех частей Вермахта в годы войны. — Прим. пер.

это был всего лишь один эпизод войны. Но я был ошеломлен потоком переполнявших меня эмоций. Первый день на фронте оказался непохож ни на что из пережитого мной ранее. А если это не более чем безобидная прелюдия к порокам войны, то что же будет дальше? Но развивать мысль времени не было. Желание спать и голод брали свое. А на отдых оставалось лишь несколько часов.

В итоге на то, чтобы сломать советское сопротивление, у немцев ушло четыре дня. Им пришлось привлечь для этого дополнительную артиллерию и штурмовые орудия. Клочок покоренной русской земли стоил жизней 650 немецких солдат.

По истечении пяти дней я потерял последние остатки своей юношеской наивности. Опыт кровавых боев наложил свой отпечаток на мое лицо, так что выглядел я теперь на десять лет старше. Наша 7-я рота сократилась в численности всего до двадцати человек. Из моей группы в живых остался только я и командир нашей роты. Я потерял чувство времени и не испытывал больше ни страха, ни жалости. Я стал продуктом событий, происходивших вокруг меня, движимый примитивным инстинктом выжить среди изнурительных боев, голода и жажды.

22 июля борьба Вермахта за восстановление прежней немецкой линии фронта достигла результата. Но русские сражались с отчаянной смелостью. Хорошо замаскированные, они часто демонстрировали необычную практику ведения огня, стреляя только с расстояния менее пятидесяти метров. Таким образом, практически каждый выстрел попадал в цель. Русские снайперы, в частности, порождали уверенность, что немецкие стрелки скоро будут уничтожены.

На меня давило осознание того, что моя боевая специализация была самоубийственной, как никакая другая. Стратегическая важность пулеметов неизбежно приводила к тому, что на них обрушивался яростный огонь тяжелых орудий, таких как минометы и пехотные орудия, и — особенно в подвижных боях — снайперов. В результате процент потерь среди пулеметчиков был значительно выше, чем среди других бойцов. Мне стало ясно уже в первые дни на фронте, что мои шансы выжить напрямую зависят от того, смогу ли я занять в своей роте другое место.

Когда шел пятый день участия в боях, слева от меня раздался глухой удар, и осколок снаряда вошел в мою левую руку. Я встретил ранение с холодным фатализмом, как неизбежное последствие войны. Что удивительно, рана не болела и слабо кровоточила. Я попробовал согнуть руку и успокоился: она казалась неповрежденной. Я отполз назад со своим пулеметом, извлек пачку бинтов и с помощью товарища перевязал рваную рану на кисти руки у основания большого пальца. Едва я успел закончить перевязку, как мой сослуживец закричал:

— Зеппи, посмотри, они идут. Стреляй, стреляй!

Через час, когда рота отошла от переднего края и появилось немного времени, чтобы отдохнуть, я наконец почувствовал боль. На сборном пункте, который также выполнял функцию базового склада провианта и боеприпасов, доктор с несколькими медбратьями оказывали помощь раненым. Я отправился туда, чтобы мою рану осмотрели.

Импровизированный госпиталь размещался неподалеку от полкового штаба в небольшой хате, крытой соломой. Без единой эмоции я слушал стоны, вой и крики. Запах гниющей плоти теперь не вызывал у меня тошноту. Один из медиков сортировал прибывающих в зависимости от серьезности их ранений. На плащ-палатке принесли очень молодого солдата. Сначала я посмотрел на его лицо. Из горла солдата вырывались монотонные стоны: «Я не могу сдвинуться. Боже, я не могу сдвинуться». Мой взгляд застыл на теле раненого. Оно, подобно марионетке, дергалось в конвульсиях. Сержант медицинской службы поднял принесенного солдата и обследовал его грудную клетку. Спереди на ней не было повреждений. Но между лопаток зияла рваная дыра, в которую пролезло бы две руки. Из нее виднелись осколки ребер и позвоночника. Сержант медслужбы осторожно уложил раненого обратно на плащ-палатку. Он сказал: