Тело больше не зудело, он наконец ощутил приятную чистоту.

Вернувшись в укрытие, он долго раздувал угли, пока пламя не объяло сложенные веточки.

«Надо бы сходить за мидиями, – мелькнула мысль. – Жареные, наверное, даже вкусные».

Вскоре дождь перестал, выглянуло солнце, и ветер стих. Океан вдали блестел, как чистое зеркало. Издалека тянулись надоедливые мелодии.

– Я всего лишь пытаюсь понять, – бормотал Нейт, – каким образом мы попали сюда. Плюс у меня не выходит из головы эта музыка.

Если заткнуть ватой уши, залить сверху воском, как делал Одиссей, то и тогда она наверняка найдет способ проникнуть в мозг. Что за бред? В океане не видно ни кораблей, ни катеров, ни лодок.

– Кажется, это Моцарт, – безучастно ответила девочка.

– Я… – помедлил он, – особо-то и не разбираюсь.

Она сидела в углу пещеры, неестественно изогнувшись, и даже не обернулась на его слова. Она лишь шептала имя «Клер», покачиваясь из стороны в сторону.

– Я поищу людей, – предложил он. – Можешь пока отдохнуть.

Сифинь слегка шевелила губами, но ничего не говорила. В руках она теребила высохший пучок водорослей, который подобрала вчера. Теперь он был мертвого, бурого цвета.

Нейт бродил по лесу долгие часы, пытаясь найти следы людей.

Голова гудела от жары. Солнце жгло непокрытую макушку. Тогда он обернул голову листьями, как и в первый день. Это помогло.

Птицы пронзительно вскрикивали, когда он раздвигал заросли, пробираясь сквозь лес в надежде наткнуться хотя бы на костровище.

– Зачем я здесь? – бормотал он.

Но все было зря. Его окружал девственный, никем не тронутый лес. Ни тропинок, ни мусора, ни окурка.

Есть ли здесь города да любые поселения? Каким образом он попал в это дикое место?

«Кажется, я заболел», – подумал он.

По тому, как зудела кожа на плечах, он понял, что сильно обгорел. Будто смеясь над ним, солнце сияло в небе, поливая его огненными лучами. Он весь взмок, покрылся клочками паутины и сломанными стебельками. О чувстве свежести после утреннего душа он уже забыл.

Нейт постоянно смахивал с себя упавших с деревьев пауков, жуков, многоножек, распугивал чирикающих в зарослях желтых и синих птиц. В подоле его майки лежали моллюски и помятые фрукты. Штаны разодрались на коленях, в районе паха и клочьями висели на нем.

«Первое, – размышлял он, – нужно вспомнить, что привело меня сюда. А пока нужно поддерживать в теле жизнь. Давать ему пищу и воду. И не забывать о девочке. Нам повезло, что мы наткнулись на укрытие».

«Второе: надо быть готовым к болезни, – решил он. Его уже лихорадило и мутило. Едкая кислота подбиралась к горлу, выжигая пищевод. – Похоже, температура. Возможно, отравление мидиями. Я же их ел сырыми. Или это обезвоживание?»

«Третье: важно как можно больше разговаривать с девочкой. Нельзя, чтобы она окончательно замкнулась», – он и сам переживал за свою психику, но понимал, что речь позволяет сохранить рассудок. Даже если говорить с самим собой.

«Наконец, четвертое: необходимо найти людей. Тогда все станет понятно. Пожалуй, это самое важное», – заключил он.

Когда он вернулся, Сифинь уже спала.

Он с облегчением вздохнул, убедившись, что она в безопасности. Напившись, он устроил из папоротника нечто вроде подстилки. Затем положил фрукты в дальний угол на кучу веток.

Теперь спать, спать и ни о чем не думать!

«Все это не может продолжаться вечно», – решил он и рухнул в сон.

Много позже, вспоминая эти дни, он возвращался в памяти к тому, как выдалбливал камнем углубление у стены, чтобы туда стекал самый крупный ручеек. Там за сутки стало скапливаться достаточно воды.

– Прошло три дня, как мы попали сюда, – сказал он.

Он вновь застучал зубами – дрожь накатывала приступами. Ночами у него поднимался жар, и он бредил. Сил почти не осталось, и постоянно хотелось пить.

– Да, – просто ответила девочка.

Он ясно почувствовал, что она еще больше замкнулась, и будто невзначай добавил:

– Утром я видел людей, дитя.

Это сработало как триггер.

Сифинь с мольбой взглянула ему в глаза:

– Почему? Почему ты ничего не сказал?

– Если это был не сон, и они…

Она отвернулась.

– Я сегодня ходил к океану, но никого не встретил. Музыка по-прежнему звучит, я даже…

– Где ты их видел? – спросила она.

– Утром я встал по нужде и заметил на пляже трех человек.

Он почувствовал, что оправдывается. Ему стало стыдно.

– Ты не сказал мне! – всхлипнула она.

– Я боялся дать тебе ложную надежду… Сначала я хотел сходить и проверить. Но, как я уже сказал, там никого не было…

– Нужно идти дальше вдоль берега, – перебила она. – Ты же сам говорил!

– Это может быть опасно.

– Не опаснее, чем сидеть в этой вонючей пещере.

Брахур умирал от жажды.

«Холодная вода, прозрачная, как лед, очищающая, кристальная, сверкающая», – он думал о ней, добавляя всевозможные эпитеты, и представлял, как он пьет ее, втягивает ртом, смакует, и тысячи целебных серебристых нитей устремляются в него, неся в себе жизнь.

«Три дня, уже три дня здесь», – врезалась в сознание мысль.

Парень лежал в тени развесистого дуба. Неподалеку, под соседним деревом, хрипели двое мужчин. Брахур видел, как утром, перекидываясь шутками, они пили из океана. Не это ли самое опасное? Теперь же они лежали, придавленные к земле зноем.

Раскаленный воздух дрожал: мерно, студенисто колыхалась гладь океана, а позади вставал лабиринт из зарослей.

Брахур боролся с рвотой, спазмами подступающей к горлу. Перед глазами плыли круги. Он где-то читал, что обезвоживание приходит незаметно, проявляясь лишь несколькими симптомами.

От океана тянулась музыка. Брахур узнал величественный аккорд, исполненный виолончелью, – фа мажор, продлившийся четыре такта.

«Это же Стравинский, – ошарашила его догадка. – Русский балет».

Перед глазами пронеслось старое, забытое воспоминание: он ребенком играет на ненавистной скрипке.

Да, он немного разбирался в классической музыке, но от этого было не легче. Через пару мгновений он перестал думать об этом.

Иссушающий, палящий жар проникал в самую глубину тела.

Парень вдруг закашлял, попытался сплюнуть, но не получилось. Во рту пересохло так, что густые комки слюней пришлось вытягивать изо рта пальцами. Казалось, что с каждым выдохом организм теряет последнюю воду.