Он оглядел холл и поразился, какого эффекта смогла она добиться таким минимальным количеством мебели. Служил ли выбранный ею белый цвет только фоном для ее любимого цвета одежды или это была хладнокровная издевка над тем, что обычно символизирует белизна? Он не был уверен, какое из предположений соответствует истине. С ней он вообще ни в чем не был уверен.

Эбони сбросила туфли и свернулась калачиком на одном из мягких белых кожаных диванов, окружавших искусственный камин, в котором бесшумно горел газ, придавая ее великолепным волосам иссиня-черный отблеск, а лицу теплый медовый оттенок. Должно быть, она смыла с него эту мертвенно-белую косметику, подумал он, жадным взглядом скользя по ее телу. Однако рот оставался красным. Красным и пухлым.

Алан сглотнул.

Устроившись поудобнее, Эбони безразлично взглянула на него через плечо.

— Налей себе вина, — предложила она, махнув рукой с красным маникюром в сторону кухни. — Бутылка в холодильнике.

— Спасибо, не надо, — холодно ответил он, разозлившись на то, как она всегда умела поставить его в чертовски неловкое положение.

Женщина молча выпила остаток вина, поставила стакан на мраморный кофейный столик и тихо вздохнула.

— Ты что, так и будешь стоять, засунув руки в карманы? — сказала она. — Ты действуешь мне на нервы.

— Неужели, — хрипло рассмеялся он. — Ну что ж, это только справедливо.

— Справедливо? — тщательно выщипанные брови поднялись в недоумении. — Что ты имеешь в виду?

— Ничего, — пробормотал он и медленно направился к ней. Можно было поклясться, что на секунду на ее лице появилось испуганное выражение. Но столь же быстро оно сменилось обычной маской холодного спокойствия.

— У меня приготовлен для тебя последний чек. Сейчас достану. — Она встала и, прежде чем он смог что-либо предпринять, прошла мимо него, обдав ароматом духов. И опять, как только изысканный запах достиг ноздрей, тело немедленно ответило покалыванием. Это снова разозлило его.

— Я пришел не за чеком, Эбони. Ты, черт возьми, знаешь, что я с самого начала не хотел, чтобы ты отдавала мне эти деньги.

Она вытащила чек из ящика стола и сухо улыбнулась.

— Конечно, Алан, но твои желания далеко не всегда совпадают с моими.

— Что ты хочешь сказать?

Угольно-черные глаза были так же тверды, как уголь.

— Я хочу, чтобы ты взял этот чек и убрался из моей жизни куда подальше. Не хочу больше тебя видеть. Я собираюсь выйти замуж.

— Замуж! — В голове Алана как будто взорвалась граната. Она не может выйти замуж. Он ей не позволит. Она принадлежала ему!

— Да, замуж, — безжалостно продолжила она. — За Гарри Стивенсона. Сегодня он попросил меня об этом. Он хочет, чтобы я была с ним, когда он вернется в Париж, и я собираюсь сделать это.

— Я тебе не верю.

— Так поверь, Алан. Между нами все кончено. Кончено!

— Так ли это? Я так не думаю, Эбони. Совершенно не думаю. — Вырвав чек из ее рук, он разорвал его в клочки и, прежде чем кто-либо из них успел вздохнуть, схватил ее в объятия и поцеловал.

Она вырвалась, но он поймал ее и рывком притянул обратно, одной рукой обхватив так, что ягодицы плотно прижались к поднявшейся плоти, а другой ухватив вздымающуюся грудь.

— Я не дам тебе уйти, — задыхаясь, прошептал он ей в самое ухо. — Ты моя, Эбони, моя!

В лихорадочном возбуждении он начал целовать ее шею и гладить через ткань платья лишенную бюстгальтера грудь, и, когда почувствовал, как под его прикосновениями соски отвердели, кровь бешено побежала по венам. Потом услышал, что она застонала, и его охватил бурный восторг, в котором потонули и чувство здравого смысла, и намерение еще раз добиться от нее полной капитуляции. Для него больше не существовал завтрашний день. Будущее не имело значения. Даже это ее грозящее замужество.

Он только знал, что должен лежать на ее обнаженном теле, заставлять ее трепетать и делать для него то, чего до нее не делала ни одна женщина.

— Алан, не надо, — снова простонала она.

Но для него, охваченного порывом страсти, это прозвучало как «да». Он не обращал внимания на ее протесты и слезы и продолжал целовать и ласкать до тех пор, пока она, дернувшись в последний раз, не повернулась в его объятиях. Если бы Алан был в состоянии замечать что-нибудь помимо своего мучительного вожделения, то мог бы увидеть в ее глазах отчаяние. Но сейчас все, что он видел, это спелые красные губы, такие мягкие, пухлые и соблазнительные. Ему хотелось утонуть в них, хотелось, чтобы эти полные губы исцеловали его всего, терзали и мучили его тело до изнеможения. Поэтому, когда она обняла его за шею и, притянув губы к своим, вернула ему поцелуй гораздо более жестокий, чем любой из когда-либо испытанных прежде, он мог думать лишь о том, что ожидает его за дверью спальни.

— Я тебя ненавижу, — выдохнула она, когда он поднял ее на руки и понес туда.

Его синие глаза светились в полутьме комнаты.

— Я люблю, когда ты ненавидишь меня, Эбони. Продолжай в том же духе. — С этими словами он опустил ее на постель и начал срывать с нее одежду.

На следующее утро Эбони проснулась с ощущением, что наконец-то по-настоящему возненавидела Алана Кастэрса.

Путь к этому был долгим.

В пятнадцать лет он был для нее обожаемым героем. В шестнадцать это переросло в сильное девичье увлечение. К семнадцати годам она уже постоянно мечтала о нем, пока наконец, в восемнадцать, не совершила этой страшной глупости.

При воспоминании о том, как она повесилась ему на шею в библиотеке той ночью четырьмя годами ранее, по девичьей глупости полагая, что если он все эти годы платил за нее из своего кармана, то должен любить ее, она поежилась. Когда она встала и поцеловала его, он растерялся. Какая ирония судьбы в том, что, вероятно, его инстинктивная и несколько ошеломленная реакция на этот глупый поцелуй явилась причиной случившегося тремя годами позднее.

Разумеется, он остановил этот поцелуй достаточно быстро для того, чтобы его нельзя было обвинить в совращении. Но памяти о языке, глубоко проникшем в ее рот, о руках, пусть даже на мгновение заключивших ее в железные объятия, было вполне достаточно, чтобы питать ее фантазии о том, что его недовольство было только внешним и что он любит и желает ее.

И она была настолько наивна, что высказала ему это.

И конечно, в тот день он просто уничтожил ее, сказав, что она ведет себя как глупая дурочка, что платил за нее из чувства благодарности к ее отцу, который однажды, единственный из всех знакомых, одолжил ему денег, что рассматривает свое опекунство как священный долг, который не должен быть и не будет запятнан ничем, и что его короткий ответ на ее поцелуй должен был послужить суровым уроком того, что может случиться с девушкой, в которой играет кровь, если та попадет в плохие руки.