Чужая. Хорошо бы, конечно, предложить ей остаться друзьями. Это ведь действительно замечательно — и дальше дружить с неплохой, веселой, чужой бабенкой, с которой у тебя есть сын. Только предлагать боязно — убьет! Сейчас, по ее нехитрой драматургии свары, мы не должны оставаться друзьями, а обязаны расставаться врагами. Как можно не быть врагами — с вероломным гадом, сломавшим ее жизнь и предавшим пожизненный патриотический долг!

Трубка буркотела, подзванивала от обиды, тихонько ползала по дивану. А я сосал вискаря, закусывал ослепительно кислым лимоном и думал о том, как быстро промелькнула наша общая жизнь.

Потом трубка замолкла, я быстро схватил ее в руки и печально сказал:

— Да-а…

— Что «да»? Что ты молчишь как замороженный?

— А что я тебе могу сказать?

— Естественно! Ему и сказать нечего! Но запомни одно — так не будет, чтобы у тебя все было хорошо, а у меня все плохо.

Я сказал как можно мягче:

— Ира, у меня вовсе не все так хорошо, а у тебя не все так плохо…

— Замолчи!.. — Трубка звенела пронзительно, как электропила. Я осторожно устроил ее на диванную подушку и вновь отправился за выпивкой. Главное, чтобы телефон не разлетелся вдребезги от ее крика — она мне этого никогда не простит, скажет, что я назло разбил трубку.

Не стоит сейчас ее сердить.

На языке оседала нежная гарь кукурузного самогона, бился телефон, как припадочный, я рассматривал через окно грустную закатную полуду неба и вспоминал, как много лет назад подобрал свою любимую в ломбарде. На Пушкинской.

Она там серебряные ложки сдавала. А я там высматривал подружку вора Леши Коломенцева — долговязую хипешницу Таньку по прозвищу Коломенцева Верста. В длинной очереди перемогающихся в нищете граждан Таньку я не нашел, а углядел свою нареченную, суженую мне на небесах акварельно-прозрачную подругу, похожую на литовскую студентку-отличницу.

В уличной кадрежке первое дело — сразу ярко заявить себя как человека могущественного. В те поры на моей территории бушевала подпольная книжная толкучка, все «жучки» — букеры были под контролем, и я сказал небрежно Ирке, что достану ей за номинал, за два рубля, Мандельштама.

— О-о, оба-а-ажаю! — сказала она.

Я предложил после ломбарда пойти в пивной бар неподалеку — там нас угостят свежим пивом и креветками.

— О-о, оба-а-жаю! — сказала она.

Потом мы пили холодное бархатное пиво, прикладываясь к бутылке андроповской водки «Экстра», именуемой трудящимися из-за безобразной этикетки «Коленвал», — это мне в виде мелкой взятки прислала художественный руководитель пивной Гинда Михайловна, которую мы из уважения называли Гнидой Михалной. А я объяснял Ирке, что, несмотря на службу в ментовке, я — интеллигент, либерал и демократ, и чем больше будет таких людей в силах правопорядка, тем скорее победит демократия. При этих словах Ирка говорила:

— О-о, об-а-а-ажаю!

Потом мы пошли пешком по бульварам ко мне домой на улицу Воровского, я непрерывно вещал какую-то возвышенную мракобесную чепуху, и все ее реплики и реакции в разговоре были похожи на вопли страсти в коитусе.

— О-о!.. А-а-а!.. Ой-ей-ей! — говорила она. И я был страшно горд, что знаю так много мудреного, а она такая умная, что все это понимает.

Потом пришли домой и, не говоря ни слова, мгновенно рухнули в койку, и тут выяснилось, что мы действительно замечательно понимаем друг друга. Хотя бы потому, что свое «о-о!.. а-а-а!.. ой-ей-ей!» мы орали хором.

Ложки все-таки пропали в ломбарде. Ирка отдала мне квитанцию и поручила их выкупить. Ну а я, естественно, забыл. В ответ на мои вялые объяснения, что, мол, с одной стороны, сильно закрутился по службе, а с другой стороны, серебряные чайные ложечки — вещь мелкобуржуазная и не монтируется с нашим мироощущением интеллигентов и либералов, Ирка показала мне на экран телевизора.

Там что-то судьбоносное вещал академик Лихачев, которого в те поры стали таскать по всем телеканалам как хоругвь. Наверное, из-за того, что рекламы прокладок и «сникерсов» на телике еще не существовало.

— Интеллигент, наверное, тебя не менее, — сказала бесконечно печально моя нежно возлюбленная и единосущная. — Он, по-твоему, варенье к чаю пальцем ковыряет?

Я замешкался, потому что к соревнованию со стареньким академиком, можно сказать, совестью нации, был не готов, и жена, покачав головой, подвела итог:

— Дурак ты, Сережа…

И звучало это не зло, а горестно. Окончательный диагноз.

На этих забытых в ломбарде ложках я полностью утратил семейный авторитет, и ничто за долгие годы прожитой вместе жизни не могло разубедить Ирину, что я не бессмысленный растеряха и недалекий фраер.

Мой отец, умный, злой, пьющий мужчина, сказал мне как-то недавно:

— Ты с ней так долго живешь, потому что не любишь… И не любил никогда…

— Не понял? — переспросил я.

— А чего тут понимать? Если бы любил — убил бы к черту…

* * *

Я глотнул янтарной жгучей выпивки, взял трубку, дымящуюся от гнева.

Глупость какая! Ведь вся ее ярость из-за того, что я первым сказал — ухожу! И лишил ее возможности крикнуть: «Ты мне больше не муж, ты мне надоел, недотепа!»

Мы просто давно равнодушно устали друг от друга.

— Ира, я съехал из дома, — сказал я. — Ключи у тебя есть, можешь возвращаться в любое время…

Она помолчала некоторое время, будто пробуя мои слова на вкус, потом сказала:

— А я и не собираюсь уезжать из Лиона…

— Что ты имеешь в виду? — удивился я.

— Я устроилась на работу…

— Ты? — обескураженно спросил я.

— Я! — с вызовом крикнула Ирина. — Менеджером в одну российско-французскую фирму!.. Агентом по продажам…

— Исполать! Поздравляю! А они знают, что я сотрудник Интерпола?

Она вздохнула — не то злорадно, не то огорченно:

— Сережа, ты больше не сотрудник Интерпола…

— Да, ты права… Я теперь частное лицо…

— Слушай, частное лицо, может так случиться, что я здесь задержусь. Ты ведь не претендуешь на часть нашей квартиры? — спросила она осторожно.

— Нет, не претендую. А что? Что ты имеешь в виду?

— Я хочу, чтобы Вася окончил лицей здесь, мне понадобятся деньги. Ты сможешь хорошо продать нашу квартиру и переслать мне деньги?

— Я постараюсь…

— Постарайся, Сережа, для семьи хоть в чем-то… И деньги обеспечь надежно… Чтобы не пропали… Чтобы с ними ничего не случилось…

— Ира, я обещаю тебе не забывать ложки в ломбарде, — сказал я с искренним, но запоздалым раскаянием и подумал о том, что прослушивающий мой телефон опер уверен — все эти «ломбарды», «ложки» являются нехитрым шифром и обозначают что-то невероятно секретное. И наверняка очень ценное. — Я вместе с деньгами пришлю тебе серебряные ложки. Я их где-нибудь найду, как-нибудь выкуплю… Знаешь, я поздно сообразил, что ложки — важная в жизни штука… Я ими, забытыми, потерянными, так долго хлебал…