Я устремился к грамотею на помощь, но он взглянул на меня с видимым бешенством и продолжил подниматься сам, опираясь на костыль одной рукой и цепляясь за стену другой.

Тощану скучно, он всегда на печи да в избе, и только в самый жаркий и сухой день выпускаем его немного посидеть на улице. Ему сырой воздух вреден, от него у Тощана крепчает кашель, а если он дома, то вроде ничего. Соль опять же помогает. Но Тощану скучно. Вот он себе занятий и находит. То ящериц ловит, то сверчка натаскивает, но в основном по мышиному делу, конечно. За время сидения в избе он стал настоящим мышиным повелителем. Когда ему было нечего делать – а ему почти всегда было нечего делать, – он устраивал мышиные войны. Выманивал из подвала диких мышей свистком, сделанным из тростины, а потом обрушивал на них ярость своих мышей, прикормленных. Надо сказать, что мыши бились отчаянно, причем очень скоро в их рядах определились выдающиеся бойцы, настоящие мышиные волки. Их Тощан кормил дополнительно и натаскивал в специальных колесах.

Грамотей все-таки поднялся на ноги, посмотрел на меня и на Тощана с ненавистью. Но появилась матушка. Она стала предлагать грамотею ореховую похлебку, но он не стал у нас задерживаться и убрался, потому что Тощан слишком зловеще покашливал на печи.

А я спросил у грамотея перед уходом, про что был рассказ «Овцы, овцы, овцы». Грамотей явно хотел меня обругать, но потом признался, что это был не простой рассказ, а экспериментальный. Я не понял, а грамотей объяснил, что рассказ состоял из одного слова, но повторенного две тысячи раз. То есть там было только слово «овцы», но его надлежало читать с разным внутренним выражением, от этого многие засыпали.

Он ушел.

В следующие дни я его нечасто встречал. Приближалась осень, подземные реки теряли силу, и солевой раствор хорошо тек не каждый раз и не каждый раз был достаточен. Я сидел возле торчащей из земли трубы и часто проверял воду. За годы солеваренья я научился определять содержание соли в воде даже по внешнему виду, пальцами воду щупал, только когда требовалось определить совсем уж тонкие соляные оттенки.

Когда раствор становился пригоден, я перекидывал ворот в сторону кадки. Кадка наполнялась, я впрягался в нее и тащил на выжарку. Тут все просто и надежно – три камня, на них ставится широкая и глубокая сковорода, кованая, еще из старинных, под сковородой огонь. Пламя следует поддерживать медленное, чтобы рассол испарялся равномерно. По мере испарения в сковороду добавлялось воды из кадки, так постепенно рассол густел и густел, и когда он становился перенасыщенным, почти уж и не рассолом, а расплавом, я вычерпывал его со сковороды в особую бадью. В бадье рассол остывал, и на дно выпадала чистая соль.

Всего у нас в Высольках четыре трубы на разных концах деревни, но соль варят обычно только на трех, на четвертой хозяин Хорт, он ленив и варит лишь по настроению, предпочитая питаться снытью, лебедой, ботвой и прочим подорожником, соль он использует не для обмена, а только для себя.

Поскольку соли в воде становилось все меньше, на соляном дворе я проводил все больше времени, мало интересуясь происходящим в деревне. О событиях узнавал лишь от Хвостова, да и то редко. Но потом, когда август перевалил за середину и листья стали желтеть, соль остановилась вовсе.

На следующий день я отоспался и вышел гулять на берег реки и там увидел необычное сооружение, напомнившее мне бревно. Рядом с сооружением сидел Хвост, он мне и рассказал.

Про Старого Ника и старосту Николая.

Старый Ник этим летом обнаглел совсем. Он съел все, до чего смог дотянуться своими бессовестными усами: он съел всех пескарей на отмелях, и они больше не скрипели по ночам свои протяжные грустные песни; он съел оранжевых тритонов, он съел икру лягушек и самих лягушек, и они тоже перестали наполнять звуком ночи, никто больше не орал при луне глупыми голосами, сделалась тишина, и от этого вдруг стали даже днем слышны волки, живущие в чаще на другом берегу. Старый Ник съел последних ондатр и съел немногочисленных раков, сидевших вокруг омута. А потом, окончательно утратив стыд, стал выходить к берегу даже в дневное время, и не для того, чтобы погреться в лучах, а для того, чтобы кормиться свежими и сладкими побегами рогоза. И очень скоро по берегу стариц образовались протяженные заедины, и Николай, поглядев на это безобразие, сказал, что со Старым Ником надо что-то делать.

Я, кстати, с этим был полностью согласен, еще в прошлом году надо было что-то делать. В прошлом году Старый Ник подкараулил и съел Речную Собаку, а я ей много симпатизировал. Речная Собака водилась у реки очень давно, только я помнил ее лет семь, а то и больше. Собака в отличие от других собак была совершенно безобидной, даже полезной. Например, она умела ловить раков, причем сама при этом почему-то питалась только рачьими головами, шейки же оставляла на песке. Свое раколовное настроение Речная Собака всегда предвещала оптимистическим воем, так что мы с Хвостовым, заслышав ее радостный голос, спешили с корзинами к реке.

От нее была и другая польза, не только пищевая. Сама Собака всегда находилась в хорошем настроении, за все годы, что мы были с ней знакомы, я ни разу не видел ее ни в унынии, ни в другой какой меланхолии, и это настроение Собака каким-то образом сообщала всем вокруг. Греемся с Хвостовым на камнях, тоскуем и хотим есть, тут раз – Речная Собака живым оранжевым пятном пробежит, дружественно прогавкает, и уже как-то стыдно киснуть в печали, и Хвост говорит, что снова знает, где белки прячут орехи, и можно сходить поискать, а я вспоминаю, как прошлой весной вот так же орешить ходили, а вместо орехов в норе нашли гладкую гальку да железные шарики, Хвост сдуру попробовал их раскусить, да только зуб поломал. И смешно уже как-то, и есть не так хочется.

Хорошая, одним словом, собака была Речная Собака.

Поэтому, когда Ник собакой заинтересовался, я попытался ее уберечь. Конечно, мои убеждения на нее не подействовали, она же все-таки собака, пусть и умная, но все равно, и тогда я стал гонять ее пулькострелом. Устроюсь на берегу, дождусь, пока Речная Собака появится, и сразу ей в бочину проволочную галку. Визжит. Сначала это действовало, после пары галок собака с недовольным видом удалялась в береговые заросли и у реки до следующего дня не появлялась. Но я же говорю – умной была – и скоро научилась противодействию: стоило мне с пулькострелом появиться на берегу, как она поворачивалась в мою сторону головой. И я уже не стрелял, боялся глаз вышибить, только ругался и камни вокруг кидал.

Ник решил ее съесть, это случилось солнечным днем, я помню. Мы с Хвостом шли по берегу, копали земляные орехи, а собака, как всегда, стояла на Косой отмели в воде по брюхо и смотрела вдаль, словно ждала, что по воде кто-то к ней приплывет. Она так могла стоять подолгу, замерев и глядя в одну точку и опуская в воду рыжий хвост.

Хвостов предполагал, что она так ждет хозяина. Что у Речной Собаки был когда-то хозяин, они плыли по реке на лодке, лодка наткнулась на камень, собака выплыла, а у хозяина не получилось, его тут же утащили на дно игривые навки и прожорливые лорелеи, так что собака его не дождалась, но все-таки ждет, стоя каждый день у воды.