всяк человек я понял сие слишком поздно!

Как всяк человек я отдался не злату, а бусам!

Как всяк человек не любви, а порочной блуднице!

Мне правду сию змей открыл смертельным укусом…

Как славно, в безвестной, что сгину гробнице!»

Владимир же друга последний вздох провожая,

Бессильным глаголом желает отвадить судьбину:

«Нет, участь се не твоя, чья то чужая,

Рановато тебе на ту сторону, брат, на чужбину!

Припомни о том, что нас ждет впереди, подержися!

Я знаю, претерпишь, да яд поотступит из раны

Поднес тебе жребий горькую чашу из тиса,

Но ты подержись, тебе рано в заоблачны страны!

А помнишь ли ты как мечи наши храбро свистали,

А сколько веселья в душистом нам выпало хмеле?!»

Но длань Светозара покойно лежит на кинжале,

Уста Светозара покойно на век онемели.

И очи княжие острым полны исступленьем,

Вошел он в седло, Светозар как оставил дыханье,

И гнать приказал лошадей до их одряхленья,

Чтоб слышалось только копыт да оружий бряца́нье.

И дрожь пробежала по друга приявшей землице,

Пребыстрые кони дробят по дорожному взмылью,

И грозные взгляды застыли в решительных лицах,

Небу дышать, оставляя, подножною пылью.

VII

Верста за верстой ведет людей полотнище

Поросших дорожек аль к гибели, али к удаче,

И к вечеру дня они ставят коней у кострища

На озере Белом где многие сгинули в плаче.

Лагерь разбили густою листвою сокрытый,

Сон крепкий нашел на охотников грозную стаю,

Лишь уголек в том кострище полузабытый

Цветом багряным сквозь тьму как звезда прорастает.

На бок воротившись, и князь не сомкнет свои очи,

Пусть усталь трясет, да сон не желает явиться:

«Вот уголек, надо мной он как будто хохочет,

Спокойным сияньем, бесчувственным взглядом провидца!

Что за мысли роятся в душе моей будто касанье

Незримого ветра, коварного их направленья

Не ведал доселе! Гласо́в горловых бормотанье!

Дай же Перун всемогущий на ночь лишь одну избавленья!

То ли тоска о почившем безвременно друге стенает,

То ли злость разрезвилась, то ль жажда отмщения?

Может чьи то уста мое имя сейчас вспоминают?

Изыди раздумий проклятое круговращение!

Несносен мой дух и мечется, рвется куда-то,

Как зверь в западне, как птица в предчувствии бури,

Закрыт ему был от начала путь для возврата,

Коль слово я храброе бросил небесной лазури!

Так прочь же иди, прочь, сестры молодой предварение!

Прочь Светозара бессмысленной жертвы нелепость!

И уголек, и в ночи смиренное тленье,

Не нужно стучаться в мою непокорную крепость!»

И так отходили от князя тревожные думы,

Закрапал по листьям зеленым дождь хладный и нищий,

Да в озера глубь отступили все прочие шу́мы,

И сон опустился на князя и уголь в кострище.

Занимается утро лучами туман рассекая,

И князь прежде всех презрел священную рощу:

«Не гнать тебе боле ужас, тропа ведьмовская,

Не наводить вам, деревья, страх древнею мощью!»

Подымают средь мокрой травы князя сильные ноги,

Широкая грудь вбирает в себя воздух свежий:

«Вставай же дружина, время достать из берлоги

Владыку лесов и местных крутых побережий!»

Рогатину в мощной руке Владимир вздымает,

И клич его боевой обдает всю округу,

Но лишь тишина сему воплю горло сжимает,

Исчез его клич вдалеке, словно павший в яругу.

«Ах, печегнёты! Вставай, коль велит слово княжье!

Не время для сна, время красную кровь проливати!»

Но вновь тишиной ответило логово вражье,

Дружина во травах лежит будто в царской кровати.

Приблизился князь к одному из дружины вплотную,

Сильной рукою тряхнул за вымокший ворот,

И тут же отпрянул, вернув в постель травяную

Мертвое тело доспех чей во клочья распорот.

«Да что же все это?! Ужасное верно виденье!

Коварные боги играют со мною как дети!

Прочь отступите да дайте же мне пробужденья!»

Вскричал так Владимир в брезжащем туманном рассвете.

И бросился князь к павшим воям, теряя рассудок:

«Ещё один мертв, и еще один сгинул измучась,

Здесь череп раздавлен, а там разодран желудок…

Безногий мертвец в канаве нашел свою участь.

А этот хотел бы укрыться подобно кунице,

Вот грязи полоска да кровь, да примятые травы,

Глядят на меня драный лик и пустые глазницы,

Ах лучше б смертельной я выпил отравы!

Не уберег я отряд!» – в безумии князь восклицая,

В землю упал, и рыдает пред всеми богами,

А роща стоит, как и прежде полунемая,

Её не затронут ни плач, ни скрежет зубами.

«Но я то живой! Не к месту рыдать о почивших,

Пусть же их прах упокоит сыра мать-землица,

Хоть сил я не ведаю участь мою облегчивших,

Вернусь-ка на Днепр, где ждет меня Ива-сестрица.

Сберу в лобном месте мужей и женщин прекрасных,

Да всем возвещу о коварстве местного леса,

Вдвое больший отряд воев втрое боле опасных,

Вновь поведу, чтоб сразить проклятого беса!»

С мыслею сей, тая в сердце и ужас и злобу,

Владимир спешит во седло да помчаться на Днепр,

Но рев роковой, сотрясает и дух, и утробу,

Вот уже князь побежал как испуганный вепрь.

За ним попятам поспешают могучие лапы -

Веле́сом гонимый возвысился леса владыка,

И пот застилает Владимиру зренье и слабы

Члены его от душу хладящего рыка.

Рогатину в страхе Владимир жмет кулаками:

«Как только приблизится зверь ворочусь опасною пикой,

Войдет острие в его глотку между клыками,

На плечи мои упадет он нарядной туникой».

Дыханье ж медведя все близит князя кончину,

Вот он, человек, хочет зверя проткнуть будто спицей,

Но грозная лапа когтями вонзается в спину,

Да красная кровь на плечах возлежит багряницей.

Упал ниц Владимир теряя от боли