Расстегнув кнопки, скрытые на запястье, я стаскиваю имитирующие руки перчатки и выпускаю когти. Они такие длинные, что начали уже заворачиваться внутрь под вызывающим беспокойство углом. Давно пора обратиться к маникюрше, но в последнее время они дерут просто немыслимо и отказываются работать в обмен на какое-нибудь расследование. Я тянусь к автоответчику и робко жму на кнопку PLAY.

Гудок: «Мистер Рубио, это Саймон Данстан из Первой национальной ипотеки. Я посылал вам копии полученных из суда документов о лишении должника права выкупа заложенного имущества…» Стереть. Боль пронзает висок. Я, не задумываясь, иду на кухоньку, отгороженную в переднем углу конторы. Холодильник будто сам передо мной открывается, добрый кустик базилика дожидается меня на верхней полке. Жую.

Гудок: «Привет, Винни. Это Чарли». Чарли? Не знаю никакого Чарли. «Помнишь меня?» Представь себе, нет. «Мы встречались на прошлом новогоднем вечере в клубе «Полезные ископаемые» в Санта-Монике». Какие-то туманные воспоминания об огнях, музыке и чистейших сосновых иглах, от которых мои вкусовые луковицы заполняют голову блаженным туманом. Этот Чарли… может, еще один хищник-Велосираптор? А работает он… кем же он был… ну… «Я работаю в «Часовом», вспомнил?» О, точно. Репортер. Если не ошибаюсь, он смылся с моей кралей.

«Как бы то ни было, — продолжает он, не жалея места в памяти моего автоответчика, — я решил, раз уж мы старые приятели и все такое, ты не откажешься дать мне кое-какую информацию о том, как тебя вышибли из Совета. Я к тому, что теперь, когда все улеглось, ради старых добрых деньков, так ведь, дружище?»

Плохо быть идиотом, но быть опасным идиотом — еще хуже. Категорически запрещено упоминать о Совете, да и вообще обо всем, касающемся динозавров, там, где невзначай может услышать человек. Табу. Я стираю запись и массирую виски. Мигрень является ко мне, когда ей заблагорассудится, но медленно назревает, прежде чем заколотить в полную силу, именно так.

Гудок: щелчок. Трубку повесили. Это я люблю: наилучший вид сообщений — их полное отсутствие. Уж они-то точно не подразумевают ответа.

Гудок: «Алло. Пожалуйста, позвоните в «Американ Экспресс» по номеру…» Ладно, это голос, записанный на пленку, не так все плохо пока. Сначала они исчерпают все возможности личного контакта, а уж потом возьмутся за тебя по-настоящему.

Гудок: «Меня зовут Джули. Я из «Американ Экспресс». Мне нужен мистер Винсент Рубио. Пожалуйста, перезвоните мне как можно скорее…» Проклятье. Стираю.

Далее следуют еще три или четыре подобных сообщения, сжатых, немногословных монологов, кишащих скрытыми угрозами. Я уже готов броситься на диван в углу и заткнуть уши, зарывшись головой в засаленную подушку, как вдруг знакомый голос прерывает ядовитую ектенью.

Гудок: «Винсент, это Салли. Из «ТруТел»…». Салли! Одно из очень немногих человеческих существ, против воли мне симпатичных, и, пусть не без помех со стороны своей жалкой генетической структуры, она разбирается, что к чему. Нет-нет, ей ничего о нас не известно — ни у кого из них и мысли о нашем существовании не возникает, — но она все же одна из наименее отвратительных неандертальцев, с которыми мне приходилось встречаться. «Надолго уехал, так? Я получила сообщение… предложение, как мне кажется… от мистера Тейтельбаума, и он хотел бы… хотел бы встретиться с тобой в своем офисе. Завтра». Она понижает голос, одновременно опуская регистр, и отчетливо шепчет в трубку: «Мне кажется, это работа, Винсент. Я думаю, у него есть для тебя дело».

Об этом стоит подумать, здесь видится хоть какой-то просвет, но слишком велика та часть моего сознания, что борется сейчас с болью, основательно расположившейся в нервных клетках. Оставшиеся сообщения я откладываю до тех пор, когда или головная боль поутихнет, или базилик поблагородней окажется, и ковыляю к дивану. Боль как раз начала расходиться из центра головы, широким, энергичным шагом направляясь к височным долям. В моем мозгу начинается шумная вечеринка с шестью рок-группами и тремя танцплощадками, а я единственный, кого не пригласили. Только стоячие места, ребята, и хватит долбить стену. Самое время лечь. И погрузиться в сон.

Мне снится то время, когда я заседал в Совете, время, когда имя Раймонд Макбрайд было всего лишь именем какого-то покойного магната, время, когда Эрни не был еще раздавлен взбесившимся таксомотором, а я еще не подсел на базилик и не был отлучен от расследований в этом городе. Мне снится время продуктивной работы, далеко идущих намерений, время, когда было зачем вставать и радоваться каждому новому дню. Мне снится прежний Винсент Рубио.

А потом декорации меняются, и медвяные деньки под голубыми небесами уступают место окрашенной багровым битве, охватившей все современное сообщество динозавров, молотящим друг друга Стегозаврам и Бронтозаврам, Трицератопам, переходящим на сторону Игуанодонов, скулящим и словно окаменевшим Компи, притаившимся в темных аллеях, и женщине — человеческой, стоящей посреди всего этого с волосами пышными и непослушными, глазами, воссиявшими страстью и вожделением, кулаками, сжатыми в сладостном возбуждении, и восхитительный, блистающий ореол ярости и неистовства окружает ее хрупкое тело.

Мне снится, как я приближаюсь к женщине и спрашиваю, не хочет ли она, чтобы я увел ее отсюда, из этой беспощадной бойни, но женщина смеется и целует меня в нос, как будто я ее любимый зверек или плюшевый мишка.

Мне снится, как женщина подтачивает себе пилочкой ногти, а потом встает на дыбы и кидается в битву, стрелою вонзаясь в груду корчащейся плоти динозавров.

На следующее утро меня ждет Тейтельбаум; все именно так, как я себе представлял. Я вижу его массивный силуэт сквозь стеклянные кирпичи, из которых сложена внешняя стена офиса. Он никогда не вылезает из-за этого дубового письменного стола, даже в самых критических ситуациях — что бы ни случилось, весь персонал обязан собраться в этой невзрачной комнате, заполненной самым наихудшим из того, что предлагают сувенирные лавки в аэропортах всего мира. Кокосовый орех с намалеванными на нем Гавайскими островами. Полотенце с машинной вышивкой: «Меня обчистили в Лас-Вегасе». Формочка для льда с ячейками в виде Австралийского континента. А поскольку в кабинете всего два доступных посетителям стула, большинству сотрудников приходится сидеть на полу, подпирать собой стены или стоять навытяжку, выслушивая его легендарные эпически длинные речи. На редкость унизительная процедура, причем я уверен, что Тейтельбаум именно этого и добивается.

Я бы не удивился, узнав, что он окончательно застрял в своем кожаном кресле, этот жирный… жирный… боров. Впрочем, все эти мысли совершенно некстати, и с моей стороны заведомо несправедливо критиковать Тиранозавра Рекса за его проблемы с весом. Несомненно, под этой вялой оболочкой скрывается некоторое количество мышечного волокна, а всякому известно, что мускулы тяжелее жира. Или это вода легче мускулов? Одним словом, всякий раз, когда ты смотришь на Тейтельбаума, видишь перед собой старую жирную тушу, и я не побоюсь повторить это. Жирная туша!

Я слегка под кайфом, так как рассудил, что не будет ни морально оправданным, ни разумным предстать кристально трезвым или, напротив, в стельку обдолбанным, а вот такая легкая эйфория подходит мне идеально. Окружающая действительность протекает со скоростью в три четверти реального, самой для меня подходящей, чтобы воспринимать мир во всех насущных подробностях, пропуская и/или пренебрегая при этом любыми проявлениями враждебности. Клерки в секретариате натурально опешили, когда я проходил мимо, было слышно, как приглушенный шепот разносит между кабинками мое имя. Плевать. Все замечательно.