красу весны». Вот его стихи:

Самое время цветам раскрываться —

третья, конечно, луна.

Бабочки стаями к ним прилетают,

вьются и вьются без сна.

И, обрывая весенние краски,

к неба краям их уносят.

Мимо проходит дорогою путник,

грудь его грустью полна.

Но с этим опять-таки не согласен Цзэн-лянфу[8]: «При чем тут бабочки? Это иволга своей песней уводит весну за собой». Прочтите его стихи:

Самое время цветам раскрываться,

все напоив красотою.

В пору весны по каким-то причинам

запах особенно стоек.

Желтая иволга песней своею

вешние дни увела —

Парка и леса бескрайняя чаща

вмиг остается пустою.

Мнение свое высказывает и Чжу Си-чжэнь: «Нет, это не иволга, это кукушка своим кукованием уводит от нас весну». У него есть такие стихи:

Кукушка пропела — и песня ее

весну увела за собою.

Кровавые капли кукушкиных слез

еще попадаются тут.

Во дворике медленно тянется день,

а воздух недвижен, недвижен,

И только одно пробуждает печаль:

что сумерки скоро придут.

С этим не согласна Су Сяо-мэй: «Никто из них не виновен в случившемся, это ласточки своим посвистом отзывают от нас весенние краски». Вот ее стихи на мотив «Бабочка, влюбленная в цветок»:

Издавна возле реки Цяньтанцзян

ваша служанка живет.

Цвет распускается, цвет опадает —

Так незаметно

годом сменяется год.

Ласточка в клюве весенние краски

в дальние страны несет.

Сливы желтеют за шелком оконным,

дождь беспрерывно идет.

* * *

Косо заколотым гребнем из рога туча стоит надо мной.

Легкий дощечек сандаловых стук,

Льется напев:

«Нитей пучок золотой».

Кончена песня — просвета не видно

в радужной туче сплошной.

Снова приснился мне южный залив,

яркой луной залитой.

А вот Ван Янь-соу возражает им всем: «Никто тут не виноват, ни ветер, ни ливень, ни ивовый пух, ни бабочки, ни иволга, ни кукушка, ни ласточка. Просто миновали отведенные весне девяносто дней — вот она и ушла от нас». Стихи у него такие:

Кто дождь обвиняет, кто ветер винит,

но те и другие неправы:

Пусть ветра не будет, не будет дождя —

весна оставаться не в праве.

Синеющей сливы, весь пурпур со щек

стряхнувшей, совсем еще мало;

Кормящие ласточки, желтое в клювах

несущие, вьются оравой.

Напев свой твердящие «души из Шу»[9]

цветов только тени прогонят;

Наесться стремясь, шелкопряды из У[10]

на туте листов не оставят.

Печальная новость: уходит весна

в края, недоступные взору;

Озера и реки, тоскуя о ней,

оделись в пожухлые травы.

Почему рассказчик начал свое повествование с этих стихов об уходящей весне? А вот почему.

В годы правления Шао-син[11] жил в столице[12] князь сяньаньский[13], военный правитель трех областей. Родом он был из Яньани[14], что в области Яньчжоу, на запад от Заставы[15]. Однажды, видя, что весна подходит к концу, он взял с собой родных и отправился отдохнуть на лоне природы. Вечером, возвращаясь домой, они подошли к мосту Чэцяо у ворот Цяньтанмэнь[16]. В тот миг, когда паланкин с родными князя уже миновал мост, а паланкин самого князя оставался еще позади, из расположенной у моста мастерской, в которой наклеивали на бумагу картины и переплетали книги, послышался голос:

— Дочь, выйди взглянуть на князя!

Едва девушка вышла и князь увидел ее, он тут же обратился к своему первому помощнику и телохранителю:

— Такую девушку я ищу уже очень давно. Как кстати я встретил ее сегодня! Приказываю тебе, чтобы завтра же она пришла ко мне во дворец.

Телохранитель с изъявлениями полной покорности, не откладывая, отправился за девушкой, которая выходила смотреть на князя.

Кто же она была такая?

Воистину:

Настанет ли год, когда не поднимут

дорожную пыль повозки?

Придет ли пора, когда распростится

с любовными чувствами сердце?

Около моста Чэцяо телохранитель увидел дом с вывеской: «Здесь мастер Цюй наклеивает на бумагу старинные и современные картины и надписи». Как раз оттуда вышел старик, а с ним девушка.

Как же она выглядела?

Туча-прическа —

легкой завесою крылья цикады;

Бабочки-брови —

тонкой дугою весенние горы.

Алые губы сомкнулись

в одну округлую спелую вишню;

Белые зубы меж ними

двумя рядами кусочков нефрита.

Лотос под каждым шагом

полукружий крохотных-крохотных луков;

Иволги нежная песня

в переливах звенящей-звенящей речи.

Вот как прелестна была девушка, вышедшая смотреть на паланкин князя.

Телохранитель сел в чайной напротив ее дома, и когда служанка заварила ему чай[17], он обратился к ней с просьбой.

— Я хочу попросить вас, матушка, — сказал он, — сходить в мастерскую на той стороне улицы — там подклеивают картины — и пригласить сюда мастера Цюя. Я хотел бы поговорить с ним.

Служанка тотчас отправилась туда и привела мастера Цюя.

— Чем я могу быть вам полезен? — спросил мастер Цюй телохранителя, после того как они обменялись поклонами и сели.

— У меня, собственно, нет к вам никаких дел. Я хочу лишь задать один праздный вопрос, — сказал телохранитель. — Скажите, та девушка, которую вы сейчас позвали взглянуть на паланкин князя, ваша дочь?

— Да, моя дочь, — ответил мастер Цюй. — Нас в семье трое.

— Сколько же лет вашей дочери? — спросил опять телохранитель.

— Восемнадцать.

— Что же она теперь собирается делать: выйти замуж или устроиться служить в дом какого-нибудь чиновника?

— Я слишком беден. Где мне взять денег, чтобы выдать дочь замуж? Придется отдать ее в услужение в какой-нибудь чиновничий дом.

— А что она умеет делать?

Мастер Цюй рассказал ему, чем занимается его дочь. Есть стихи-цы[18] на мотив «Прелестные глазки», где тоже говорится