— Поспрашиваю. А что? Веришь в эти сплетни?

— Какие еще сплетни?

— Будто молодая не потому, что молодая, и красивая не потому, что красивая…

— Ах, как обычно, болтают всякое, потому что завидуют.

— Это факт! Ну, а раз она родственница Бруге…

— Министр глиняный.

Возница стрельнул бичом, лошади дернули, коляска высвободилась из толпы. Из тени улицы они выехали на залитые солнцем бульвары, широкие портовые террасы, где керос тут же застыл, освободившись от натиска толпы, и пан Бербелек тут же выстроил мысли в подчиненный ему порядок, рваный разговор закончился.

Склады Купеческого дома Ньюте, Икита те Бербелек размещались в длинном деревянном блокгаузе, чьи высокие ворота открывались прямо на каменную набережную. Воденбург обладал глубоким портом и замкнутым, безопасным заливом (делом рук какого-то забытого кратистоса), и суда, чаще всего, причаливали борт в борт, плотно закрывая морской горизонт; сегодня было точно так же. Шла выгрузка и погрузка, на самой пристани НИБ крутилась сотня невольников и наемных работников.

Кристофф с Иеронимом подъехали к складам с тыла. Выйдя из коляски, эстлос Ньюте вынул из карманчика часы.

— Еще с полчаса.

По внутренней лестнице они поднялись в контору, что размещалась в надстройке третьего этажа. В дверях они разминулись с Н’Юмой.

— Подгони-ка людей с «Карла». За весла, за весла — они должны сделать место для «Филиппа».

Одноглазый негр кивнул. В прошлом году Н’Юма выкупился от рытера, но ментальность невольника осталась — такая морфа отпечатывается глубже всего.

Здесь у пана Бербелека имелся собственный стол, для него даже выделили угловую комнату, но за все эти годы он заглядывал туда всего с пару раз. Он не видел потребности поддержания фикции — из него был такой же купец, как из Кристоффа дипломат. Если он вообще забредал на склад, то кончалось все в кабинете Ньюте, откуда, впрочем, открывался наилучший вид; широкое, трехстворчатое окно выходило прямо на порт и залив, с высоты стеньг он мог наблюдать весь этот муравейник. Если только не лил дождь или мороз был не слишком большим, Ньюте оставлял окно открытым, и тогда вовнутрь прилетал морской ветер, соленый воздух неоднократно прополоскал здесь каждый предмет, напитал своим запахом стены и ковер.

Докуривая никотиану, пан Бербелек следил за птичьими движениями товарного крана, грузившего на океаносский клипер какой-то другой компании окованные железом ящики, прослеживал взглядом за медленно отходящим от побережья «Карлом Пятой», присматривался к ритмичной работе гребцов на буксирных лодках, к обнаженным бицепсам Н’Юмы, покрытым каким-то племенным морфунком — негр, стоя на куче старого такелажа, сыпал проклятиями и обещаниями в направлении убирающих пристань носильщиков — для них он был хозяином и повелителем, вбивавшим в землю одним только взглядом дикого глаза… Меланхолично кричали чайки. Невольница принесла горячую тею; Бербелек поблагодарил, не отворачиваясь. У него за спиной Кристофф ругался про какой-то давно не выплаченный налог с канцеляристом-персом, в своих ругательствах и восклицаниях они переходили с окского на греческий и пахлави, в любом порядке. Иероним выбросил окурок в окно. Опершись предплечьями о высокую фрамугу, он похлебывал тею, соль пощипывала язык.

Эстлос Бербелек возвращался мыслями к началу своей купеческой карьеры. Лютеция Парисиорум, лето после карпатского наступления Чернокнижника; Иеронима Бербелека принимают в салонах. Тогда он настолько съежился, что даже о себе думал в третьем лице. «Иероним кланяется вам». «Иероним развлекает компанию». «А теперь Иероним вызывает впечатление». «Сейчас Иероним будет отдыхать». «А вот сейчас Иероним перережет себе горло». Антос Чернокнижника залег в нем словно жаркий смрад. Он забывал поесть. Острые предметы, пропасти, лошади, которых понесло, и под которых он мог броситься — все это притягивало его словно мотылька к огню. И, конечно, спал он практически непрерывно. Если и просыпался, то в странную пору, со странными желаниями. Что само по себе было хорошо: что были хоть какие-то желания. Таким его подхватил в свои когти эстлос Кристофф Ньюте. Огромный крест на груди, борода лопатой и ноль понимания и салонного такта: импортер мехов из Хердона с громадными планами и с рынком сбыта под неформальной монополией персов. «Если бы только мог до них добраться, ведь ты же всех их знаешь, а кого не знаешь — тот, во всяком случае, знает тебя. Подумай только, эстлос, как бы мы могли обогатиться!» Золото! Богатство! В тот вечер, за кубком сладкого вина, в цветастых отблесках дзуньгуонских огней на безлунном небе, в облаке морф франконской аристократии, в самом сердце антоса Лео Виалле, Кратистоса Гордыни и Презрения — он принял решение возжелать богатства. Он принял решение пожелать пожелать, решил решить — Юпитером клянусь, нужно ведь как-то выбить из себя чужую волю! О, восклицательный знак — это уже какое-то начало. Затем смена порядка высказываний. «Пан Бербелек решает сделаться богачом». «Пан Бербелек будет богачом». Уменьшилась ли вонь Чернокнижника? На всякий случай, с той поры Иероним держался поближе к рытеру, уверенный, что импульсивный хердонец заставит его участвовать в любом приеме, на который только поступит приглашение — опять же, не позволит слишком долго спать. Со временем, начали проклевываться и другие желания. Новейшей идеей была эстле Амитасе — разве не была она достойной желания? Все шло в хорошем направлении: в настоящий момент пан Бербелек не был уверен, хочет ли он только ее желать, или уже желает. Труднее всего морфировать самого себя, и легче всего пропустить момент изменения собственного кероса.

— Кристофф, они пристают.

«Филипп Апостол» опустил паруса на втором буе и скользил к берегу, теряя скорость; команда приготовилась с баграми и канатами.

Ньюте высунулся из окна и крикнул:

— Н’Юма! Капитана, штурмана и нимрода ко мне!

Тут же он дернул Иеронима за рукав, направляя его к двери в гостиную.

— Я заказал обед у Скеллы.

Если не считать кабинета Бербелека, гостиная, по-видимому, была наиболее часто используемым помещением в штаб-квартире НИБ. Площадь блокгауза, шесть тысяч квадратных пусов, позволяла рытеру различные излишества: среди всего прочего, он поместил в надстройке еще и две спальни (официально — «для гостей компании») плюс шахматную комнату. Гостиная была длинным, узким помещением с окнами, выходящими на стену порта и причалы воздушных свиней. Ее устроили в кельтском стиле: темное дерево покрывало стены, массивная мебель из дуба, хиекса и прошнины — с прямыми углами и острыми краями — собиралась в углах комнаты — за исключением занимавшего центральное положение высокого стола, вокруг которого сейчас крутились три доулоса из «Дома Скеллы». На нем было выставлено пять приборов.

Пан Бербелек уселся за стол, поправил столовые приборы, налил себе вина, и тут же ему пришлось встать, чтобы приветствовать гостей. Двое из них были сильными текнитесами моря и, скорее всего, они не могли полностью контролировать собственные ауры, что Бербелек тут же отметил по поведению вина в собственном бокале и тепле в щеках, когда кровь ударила ему в голову, а лицо зарумянилось. Зарумянились так же лица Кристоффа и невольников Скеллы — но, конечно же, не у самих гостей.