Что же требуется, чтобы Биробиджан вошел в историческую память еврейского народа, сделался частью еврейской истории — не той, повторяю, истории, что живет в книгах, а той, что живет в сердцах, то есть в фантазиях? История Биробиджана представляется мне сплетением трех главных нитей — история событий, история судеб, история грез.

С историей событий Еврейской автономной области посчастливилось: в Биробиджане нашелся большой ее патриот историк Давид Вайсерман, переработавший массу опубликованного и архивного материала и на основе его написавший две книги — «Как это было?» (Биробиджан, 1993 г.) и «Биробиджан: мечты и трагедия» (Хабаровск, 1999 г.). Обе книги, может быть, даже и сразу по выходе из типографии сделались библиографической редкостью, но те читатели, которых не насытит мой лирический дайджест, при сильном желании смогут их разыскать. По крайней мере, они обе имеются в библиотеке петербургского Еврейского общинного центра, директора которого Александра Френкеля прежде всего и нужно поблагодарить за то, что он вывел меня на оба эти сочинения, первое из которых предварено эпиграфом из Н. Бердяева: «С точки зрения обыкновенных исторических объяснений еврейский народ должен был перестать существовать. Ни один народ мира не выдержал бы подобной исторической судьбы».

Увы, историю судеб написать будет изрядно потруднее, чем историю событий, — уж очень мало осталось участников этой истории. Но кое-что все-таки есть и у Д. Вайсермана, а каких-то персонажей, может быть, еще удастся отыскать и запечатлеть, прежде чем они окончательно исчезнут в реке времен.

А вот самое интересное — история грез — пропаганда, художественная литература, слухи, анекдоты, песни, частушки, рассказы бывалых людей, — вот они-то, быть может, уже безвозвратно рассеялись в воздухе. Но вдруг — вдруг дети тогдашних мечтателей и обывателей, героев и злодеев, жертв и палачей, — вдруг они что-то еще помнят о канувшей в небытие дальневосточной еврейской Атлантиде?..

Ау, отзовитесь!..

Я имею в виду истоки гибели. С какого момента лучше отсчитывать — не смерть, а, скажем так, закат Еврейской автономной области? Или нет, точнее спросить: когда был над нею подвешен сталинский дамоклов меч?

Массовые репрессии, которые товарищ Сталин обрушил на еврейские головы на рубеже сороковых — пятидесятых, часто объясняются его «зоологическим антисемитизмом» — имеется в виду, вероятно, некая иррациональная ненависть, не имеющая разумных причин. И я согласен с тем, что поведение человека в огромной степени объясняется не реальными причинами, а его фантазиями. Но — решающую роль играют все-таки фантазии, принимаемые за истину. И бывает довольно странно видеть, как исследователи перебирают незримых (лишь предполагаемых) букашек подсознания и тайных умыслов, не обращая никакого внимания на открыто выставленного слона сознательных убеждений. Тем более считается просто нелепым говорить об убеждениях такого коварного интригана и лицемера, как «кремлевский горец». А между тем после полувекового перерыва в них очень и очень стоит заглянуть.

Пожалуй, начну с краковской квартиры Владимира Ильича Ленина, сообщавшего Горькому в феврале 1913 года: «У нас один чудесный грузин засел и пишет для „Просвещения“ большую статью, собрав все австрийские и пр. материалы». Журнал «Просвещение», если кто забыл, легально выходил в Петербурге с декабря 1911 года по июль 1914-го. В художественной тетрадке принимал участие сам Горький, а Ленин напечатал в «Просвещении» такие шедевры, как «Начало разоблачений и переговоры партии к.-д. с министрами» и «Против объединения — с ликвидаторами». Вот в этом-то «Просвещении» молодой товарищ Сталин и опубликовал свою впоследствии канонизированную статью «Марксизм и национальный вопрос».

Надо сказать, что статья и Ленину понравилась (по признанию Сталина, Ленин ее даже редактировал), и, когда враждебные силы попытались представить статью дискуссионной, Ленин воспротивился с присущей ему ленинской прямотой: «Статья очень хороша. Вопрос боевой, и мы не сдадим ни на йоту принципиальной позиции против бундовской сволочи». Бунд, если кто снова не помнит, это был, как говорится в Малой советской энциклопедии 1933 года, Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России, постоянно дезорганизовывавший деятельность социал-демократической партии, пытаясь перестроить ее «на федеративных началах по национальному признаку». Ленин постоянно клеймил бундовскую сволочь последними словами и как в воду глядел: «После Октября значительная часть Бунда перешла в контрреволюционный лагерь», а те, кто и после этого не одумался, сделались «ярким социал-фашистским отрядом 2-го Интернационала».

Думал ли Сталин в самом деле то, что писал в 1913 году? Скорее всего, да. Он еще не был владыкой и больше нуждался в том, чтобы навязывать свои мысли, чем в том, чтобы их скрывать. Вот когда в 1931 году он отвечал на запрос Еврейского телеграфного агентства из Америки — вот тогда он уже наверняка выражал исключительно официальную позицию для внешнего пользования: «Антисемитизм, как крайняя форма расового шовинизма, является наиболее опасным пережитком каннибализма. Антисемитизм выгоден эксплуататорам как громоотвод, выводящий капитализм из-под ударов трудящихся. Антисемитизм опасен для трудящихся как ложная тропинка, сбивающая их с правильного пути. Поэтому коммунисты, как последовательные интернационалисты, не могут не быть непримиримыми и заклятыми врагами антисемитизма. В СССР строжайше… Активные антисемиты… Смертной казнью. И. Сталин».

Это заклинание в присутствии внешних, а особенно западных свидетелей каждый член партии должен быть отбарабанивать, как Отченаш.

Но для внутреннего пользования… Национальная политика большевиков для внутреннего употребления на первый взгляд заключалась в следующем: до победы обещать все мыслимые права — после победы расстреливать всякого, кто этих прав потребует. Но это, думается, не было с самого начала сознательным последовательным макиавеллизмом. Я думаю, ядро первых большевиков состояло из настоящих идеалистов, то есть людей искренне и страстно преданных какой-то коллективной грезе — не индивидуальной, как все мы, простые смертные, а именно коллективной иллюзии. И только когда при столкновении с практикой они обнаруживали, что иллюзию реализовать невозможно, — только тогда они переходили к лицемерию и террору. Масштаб и долговременность террора вообще могут служить косвенным индикатором меры утопичности коллективных грез, они же социальные идеалы.

Думаю, что и Сталин был идеалистом. Не в расхожем смысле — наивным, бескорыстным человеком, а в точном смысле слова: он жил грезой. Грезой о мире, в котором правят сила, воля и материальный интерес, а всякий, кто по малодушию или благодушию попытается быть мягким и компромиссным, будет растоптан, — словом, он жил марксистской грезой о мире, в котором грезы ничего не значат. И последовательно, по-марксистски выводил на чистую воду тех, кто хотел ввести в социальную жизнь еще какие-то («духовные»!) факторы, помимо нагих классовых интересов.

Вооружившись этой химерой и железной логикой, Коба и засел за национальный вопрос, который вообще-то, если пренебречь коллективными фантазиями, превращается просто в потакание нелепым предрассудкам: действительно, все люди одной нации очень разные, интересы их всегда расходятся — что же между ними общего? И эту мнимую общность действительно не стоит беречь, если забыть, что человек остается человеком лишь до тех пор, пока пребывает под властью каких-то предрассудков, и что никаких иных общностей, кроме мнимых, в мире никогда не было, нет и не будет.