волосы густые и отброшены назад, лежат волнами, набриолинены, цвет не понял какой. Лоб высокий, нос прямой и глаза карие, как темный янтарь. Пиджак щегольской, белый, бабочка, летние полосатые брюки. Улыбка… такая ясная, добрая… я и повелся, слушал, развесив уши.

Грених отшатнулся, уронив на дно раковины и мыльницу. Латунь звякнула об эмаль, пациент перекатил голову с одной стороны на другую, веки его дрогнули, но и сейчас не открылись. Константин Федорович невольно встал и посмотрел на себя в надтреснутое и потемневшее овальное зеркало над раковиной. На него смотрело угрюмое, бледное лицо с гетерохромным взглядом исподлобья, с темными от худобы тенями, лоб прикрыт густой взлохмаченной черной с проседью прядью волос. Один его глаз был действительно как темный янтарь, не поспоришь. А другой – зеленый, будто стеклянный протез старого морского волка. Да и одет он в серую двойку без галстука и неизменный английский тренчкот, который не снимал ни летом, ни зимой. Кого же Виссарион Фролович описывать изволил? Не иначе слегка тронулся умом. Или не слегка, а весьма серьезно.

Глава 1. Балаганчик на Арбатской площади

Расписанный ромбами фургончик Риты Константин Федорович увидел из окна вагона – в час, близкий к закату, его неспешный трамвай катил по Бульварному кольцу. Совершенно случайно Грених поднял голову, хотя до той минуты уныло глядел на мелкий шрифт газеты «Рабочая», которую сосредоточенно читал сосед справа, и вдруг его ослепил солнечный луч – скользнул по пыльному стеклу, привлек внимание к россыпи искр, брызнувшей из-под трамвайной дуги при повороте на Арбатскую площадь, загорелся в куполах церкви Бориса и Глеба и исчез в окнах высокого футуристического Моссельпрома, увенчанного короной и исполосованного рекламными лозунгами: «Дрожжи», «Папиросы», «Нигде, кроме как в…». А потом эти яркие ромбы – и внезапный Чайковский в голове, и сердце прожгло воспоминанием о партии Коломбины, которую танцевала Рита в Петербурге в те счастливые времена, когда Государственный академический театр оперы и балета еще звался Мариинским.

Нынче Арбатская площадь была запружена, Грених поднялся, успел соскочить с подножки трамвая у двери кинотеатра «Художественный». Она давала свое представление у выходных его дверей. Плотный кружок образовался прямо посреди площади. В центре толпы гуляк под звуки большого патефона, поставленного на шаткий табурет рядом с фургоном, босоногая, в белом простеньком платьице на лямках, с развевающимися иссиня-черными змейками-локонами и в венке, обнимающем лоб, она плясала, как цыганка Эсмеральда на площади у собора Нотр-Дам, будто и не постарела вовсе с 1908-го. В танце сквозили и Китри из «Дон Кихота», и нежная Жизель, до ужаса знакомые. Вокруг прыгали белые болонки, ловко ныряли под украшенные лентами обручи, что добавляло балетным па-де-труа циркаческий колорит.

Танцовщице ассистировала небольшого росточка чернокожая девушка в разноцветном тюрбане, которую Грених прежде не заметил. Теперь было понятно, отчего на Арбатской площади такое скопление народа, словно в день открытия памятника Гоголю. Советский народ сбился в толпу посмотреть на небывалое зрелище – представительницу африканских племен. Если бы не эти ромбы на фургоне, не внезапное воспоминание, не страстное желание увидеть свою юную Коломбину, Константин Федорович ни за что бы не сошел с трамвая и не присоединился к любопытным зевакам.

Когда их номер был завершен под рукоплескания и визг детишек – а ребятне непременно хотелось погладить дрессированных собак, – на импровизированную арену вышел обнаженный по пояс силач и стал крутить на плечах бревна, поднимать увесистые гири, подбрасывать их и подхватывать, затем ловко заменив гири африканкой. Захваченная увлекательным зрелищем, публика позабыла о собачках и принялась аплодировать тяжелоатлету, поднимая головы вслед за взлетающей в воздух гимнасткой.

Рита, увидев Грениха среди зрителей, прижала палец к губам, подмигнула. Но едва концерт был закончен, артисты быстро собрали животных, бревна, патефон и уехали. Грених не успел и глазом моргнуть. Он стоял в стороне и глазел, как фургончик, запряженный парой пони, выкатил на Воздвиженку и исчез где-то в стороне Сапожковской площади. Он самозабвенно шел следом, не обращая внимания, что повозка уже исчезла, все еще надеясь, что Рита просто желала отъехать от шумной площади подальше. Но нет. Она поспешно скрылась. Когда Грених подошел к Кутафьей башне, ему сказали, что фургон внутрь не пустили, и он уехал.

Весь следующий день Константин Федорович ожидал часа заката и даже отложил несколько дел, чтобы поспеть к выступлению маленького передвижного цирка из зарубежья.

Но произошло то же самое. Рита радостно помахала ему, он приподнял шляпу в ответ, не замечая, что сияет улыбкой от уха до уха, как начищенный самовар, но, когда представление закончилось, фургончик, подобно волшебной табакерке, захлопнул свои шторки и помчался в сторону Александровского сада через Воздвиженку. Копытца мелких лошадок с расчесанными хвостами отбивали дробь по камню в такт биению сердца Грениха.

На этот раз Константин Федорович не пошел за ними. Остался. От охватившего смятения простоял добрых четверть часа посреди Воздвиженки, не обращая внимания на движение, держа в одной руке снятую шляпу, в другой – трамвайный билет и уставившись тревожным взглядом в пространство Сапожковской площади, поглотившей расписную повозку Риты.

Никогда бы Грених не вздумал вынимать из тайников памяти ее портрет, никогда бы не стал гонять по улицам за ее призрачным изображением. Но появление жены брата могло означать и возвращение Макса, еще до революции успевшего умахнуть за границу. На фургоне Грених заметил надпись на итальянском: «Театр Риты Марино». Он спросил кого-то из толпы зрителей, откуда прибыли артисты, и ему ответили, что хозяйка из Италии. Проще простого сложить одно с другим: они встретились там, в Европе, и – венчанные еще до революции в Москве – воссоединились. Только вот в свете убийств в Трехпрудном близкое маяченье на горизонте сумасшедшего, практиковавшего гипноз, не внушало Константину Федоровичу покоя…

Но стоило Рите просиять улыбкой и помахать ему, как все остальные мысли, планы и соображения смазались, всплыли воспоминания из юности. Меж ними прошлыми и нынешними стояла тень революции, две войны – германская и Гражданская, а еще приступы брата, которые и стали причиной рухнувшего счастья. Но нынче все обнулилось, не было уже света, который ее отверг, может, не существовало и брата, ведь она теперь носила итальянскую фамилию. Первой зажглась мысль о разводе, воспламенив надежду, что они теперь не вместе. Грених был готов забыть, как Макс, воспользовавшись своей немощью, отнял невесту собственного брата. Теперь все можно было начать с чистого листа. А за ней по-прежнему не угнаться…

Имея за плечами долгий опыт работы психиатром, Грених сам никогда не пытался разобраться в