нее взгляд и только сейчас, под солнечными лучами заметил – в черной прядке, что выбивалась из-под косынки, едва проглядывало несколько белых нитей. Ее лицо под светом солнца казалось таким тонким и прозрачным, словно сшитое из папирусной бумаги. Кожа обтягивала острые скулы, меж бровями и вокруг рта четко прослеживались складки. Разглядывая, он не заметил, что пауза затянулась, Рита смотрела вдаль, держа в тонких пальцах недоеденную вафлю. А потом медленно по своему обыкновению поджала нижнюю губу под передние зубы и неожиданно всхлипнула. Грених заметил скатившуюся по пергаменту кожи слезу, отвел глаза, не желая становиться свидетелем того, как это красивое и любимое некогда лицо теряет выражение беспечности и наполняется горечью, как черты заостряются и в них проступает старость.

– Это было самое спокойное время в моей жизни, – продолжила она. – Не хочу сказать, что настоятельница сильно меня стращала. Я бы могла остаться. Хотела бы – и постриглась. Но, видишь, меня вечно тянет куда-то… Мы недолго давали представления. Мужа убили чернорубашечники. Ты знаешь, что сейчас происходит в Италии? Почти то же, что происходило здесь, в России в 18-м. Власть захватил Муссолини. Все началось осенью 22-го, фашистские отряды обступили Рим и пригороды. Они грабили и убивали без разбору, социалист ты или артист. Полиция предпочитала выжидать, не вмешивалась, не к кому было воззвать о справедливости. А потом фашизм стер все, что было прежним, итальянцам заткнули рты. Мог вещать только Большой фашистский совет. Ничего не напоминает, нет? – заговорила она резко, отрывисто, изменившись вдруг в лице, и зло швырнула в урну вафлю. – Детей там нынче растят в рамках программы Опера Национале Балилла, готовят маленьких фашистиков. Да здравствует наш Дуче Бенито Муссолини! Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет…

– Тише, – Грених сжал ей локоть, тотчас принявшись озираться по сторонам. Оглядел черные стволы деревьев, дорожку, убегающую вперед и назад. Им повезло оказаться одним.

– Что же ты так испугался? – она вырвала руку и коротко хохотнула.

Сравнение ленинизма с фашизмом нынче не особо приветствовалось.

– Лучше замолчи, – прошипел Константин Федорович. – С таким настроением итальянским гражданам на территории Советской России теплого приема ждать не следует.

– А то что? – с вызовом бросила она.

– Не будет у тебя ни твоего фургончика, ни болонок.

Некоторое время они шли молча. Шумел ветерок, из-за деревьев выглядывали башни Кремля, прошли строевым шагом пионеры под какой-то марш с барабанным боем, девочки играли в классики, на повороте аллеи продавали Ижевскую минеральную воду.

– Мы удрали с Барнабой во Францию, в Париже к нам присоединилась Таонга. Давали свою программу в Новом цирке на Сент-Оноре. О, это было великолепное новое здание, не чета кустарным шапито Италии, – Рита смягчилась, перестав дуться. – Столько огней, подвижный манеж, откидные кресла в зрительном зале.

– Чего здесь-то забыли? – Грених нервничал. Он ускорил шаг, все перемалывая эти странные слова Риты, пытаясь понять истинные ее настроения и замыслы. Ясно ведь, что не просто вернулась. Во Франции было безопасно, сытно, сладко и привольно. Парижу были нужны артисты разных мастей.

– Мы пробовали гастролировать в Германии, Австро-Венгрии, Польше, но там совсем нечего делать, бедность, разруха. Шалые солдатики с пугаными глазами, напивающиеся до полоумия – вот и вся публика. Однажды в Вене во время номера в меня начали палить из револьвера, пока я перелетала с каната на канат под куполом. Едва потом отошла от испуга. После задумались, куда еще податься. Не раз соблазняли слухами о новом советском государстве, за какие-то несколько лет ставшем одним из цивилизованных в мире, почти великим, с устоявшимся общественным порядком. Никто там в артистов под купол пули не отправляет, напротив, все очень чинно, порядок строгий. Удивилась, узнав, что это родина моя, которую я оставила в огне. Вот и прибыли, посмотреть, так ли все, как иные поют.

Грених напрасно ждал, когда она поведает о Максе. Рита словно забавлялась, небось, прекрасно видя его нетерпение. Слушал он ее, крепко сжав зубы и неотрывно глядя на носки своих ботинок. В конце концов она сжалилась.

– У меня есть одно незавершенное дело, – доверительно, с ребячьей мягкостью прошептала она, взяв Грениха за руку с такой же нежностью, как это делала только двенадцатилетняя Майка. – Прости меня. Злая я стала. Злая, потому что беспомощна в этом мире все решающих за нас. Ты. Ты – мое незавершенное дело, ради тебя я приехала. Веришь?

Грених поднял на нее недоверчивый взгляд.

– Веришь? – еще раз спросила она, вздернув бровями и отпустив его пальцы.

Неожиданно развернулась, легко, точно на пуантах, перескочила клумбу, перелезла невысокую ограду и побежала в сторону Охотного ряда. Грених и опомниться не успел, как остался один, не получив ни одного ответа на свои внутренние терзания.

Глава 2. Раппо́рт

Плавая в липком болоте чувств и периодически отдирая от себя цепкие щупальца воспоминаний, Грених все время возвращался к одной и той же мысли: не привезла ли Рита с собой бывшего супруга? Она была лишь слабой тенью той проблемы, что замаячила на горизонте, когда загипнотизированный свидетель убийства внезапно указал на Константина Федоровича как на грабителя и убийцу.

Беда не приходит одна. Производя сеанс гипноза в туалете квартиры в Трехпрудном переулке, Грених не подозревал, что дотошный, педантичный стажер Воробьев примостится у замочной скважины, станет наблюдать и слушать. С той стороны двери никто ему этого запретить не мог, ведь он не нарушал уединения врача и пациента, а лишь проявлял рвение в учебе. Десятка два лет назад такое поведение никто бы себе и в мыслях не позволил, но в нынешние времена подслушивать и подглядывать было в порядке вещей.

Когда в тот день тела, с осторожностью соскребенные с пола и мебели вместе с черной пеной, увезли в морг, Грених поспешил покинуть место преступления, чтобы не присутствовать при допросе свидетеля Мезенцевым.

Петя тоже не остался, догнав профессора. Некоторое время они шли молча, и Константин Федорович пока не подозревал, в какую дрянь вляпался, позволив себе задавать свидетелю вопросы, имеющие касательство к следствию. Воробьев шагал рядом, взволнованно сжимая свой блокнот.

Это был истинный комсомолец, готовый участвовать в любой программе, поддержать каждую благую для коммунистического общества идею, имевший какую-то должность в орготделе райкома, страшный аккуратист. Бросив семинарию в 1917-м, оставшись круглым сиротой, он поступил на отделение невропатологии МГУ. Учился быстро и собирался освоить две профессии сразу. Ходил хвостиком и за Мезенцевым, постигая искусство расследования, напросившись в стажеры на летние каникулы в Губсуд, и за Гренихом, суя нос чуть ли не в каждое