Волосы суккуба непривычно растрепались, она взглянула на небо и сказала:

— Скоро рассвет.

Лучи проникали сквозь облака, солнце вставало над горизонтом, разбивая темноту, превращая осколки в очаги света и жизни, разбросанные среди неровных рядов надгробий. Два раза ей повторять не пришлось. Инкубы начали дематериализовываться, и воздух наполнился разрывающим уши гудением. Мне показалось, что этим душераздирающим звуком они вспарывают небо, а потом исчезают в нем. Я сделал было шаг в сторону Лены, но Эмма схватила меня за руку.

— А что? Они уже ушли.

— Не все, смотри!

Эмма оказалась права: у самой границы участка, прислонившись к выветрившемуся надгробию, изображавшему рыдающего ангела, стоял последний инкуб. Выглядел он постарше меня года на два — короткие темные волосы и бледная кожа, как у всех его сородичей. Однако, в отличие от прочих, он не дематериализовался перед рассветом. Инкуб вышел из тени большого дуба прямо под солнце, яркое утреннее солнце, и, зажмурившись, подставил лицо теплым лучам с таким видом, будто оно светило исключительно ради него.

Эмма ошиблась. Он не мог быть одним из них. Инкуб не может наслаждаться солнечными ваннами — это просто невозможно! Кто же он такой? И что здесь делает? Он подошел ближе и поймал мой взгляд, почувствовав, что я смотрю на него. В эту секунду я увидел его глаза — совсем не черные, как у инкубов.

У него были ярко-зеленые глаза, как у чародея.

Он остановился перед Леной, засунув руки в карманы, и кивнул. Не то чтобы поклонился ей, а скорее выразил уважение, в этом жесте было нечто неподдельно искреннее. Он пересек воображаемый «проход», демонстрируя настоящие южные манеры истинного джентльмена, достойные сына самого Мэкона Равенвуда. В этот момент я испытал что-то похожее на ненависть.

— Прими мои соболезнования, — произнес он, взял Лену за руку и вложил в ее раскрытую ладонь маленький серебряный предмет, похожий на те, которые все кидали на гроб Мэкона.

Она зажала подарок в кулачке. Раздался тот самый душераздирающий звук, воздух задрожал, и незнакомец исчез.

«Итан?»

Ноги Лены подкосились под тяжестью всего, что ей пришлось пережить этим утром — потеря, ураган, рассекающие небо пополам душераздирающие звуки. Я успел подбежать к ней и подхватить, прежде чем она потеряла сознание. С Леной на руках я спустился с холма, унося ее подальше от Мэкона и кладбища.

Всю ночь и весь день она проспала, свернувшись калачиком, в моей кровати. В волосах застряли травинки и ветки, лицо было перепачкано грязью, но домой в Равенвуд она идти не хотела, а родственники не настаивали. Я переодел ее в свою самую старую, самую мягкую рубашку, завернул в самое теплое стеганое одеяло, но даже во сне ее продолжала бить крупная дрожь. Страшила лежал у ее ног, время от времени к нам заглядывала Эмма. Я, против обыкновения, сидел в кресле у окна и смотрел на небо. Окно пришлось закрыть, потому что ураган еще не прошел окончательно.

Во сне пальцы Лены разжались, и я увидел крошечную серебряную птичку — воробья. Подарок от незнакомца с похорон Мэкона. Я попробовал забрать его, но Лена сразу же сжала кулачок.

Прошло два месяца, а у меня в ушах до сих пор стоял раздирающий небо звук, стоило мне взглянуть на эту птичку.

Яичница из четырех яиц, четыре полоски бекона, блюдо с оладьями, во время приготовления которых, по мнению Эммы, к тесту нельзя прикасаться ложкой, три вида протертых с сахаром ягод и кусок масла, щедро политый медом. Все это источало поразительные ароматы, пахта делилась на кубики и превращалась в хрустящие вкусности с помощью нашей старой вафельницы. Последние два месяца Эмма готовила, не покладая рук, целыми сутками. Вся кухня была заставлена стеклянными тарелками — тертый сыр, сырный соус, запеканка из стручковой фасоли, жареная курица, ну и, конечно, вишневый салат «Бинг» — на самом деле это просто красивое название для желе, в рецепт которого входит вишня, ананас и кока-кола. Чуть подальше я разглядел кокосовый торт, апельсиновые рулетики и что-то, напоминавшее бурбонский пудинг. Не сомневаюсь — это еще не все.

С тех пор, как Мэкон умер, а моего папу увезли в лечебницу, Эмма постоянно варила, жарила и пекла, пытаясь таким образом отогнать охватившую ее печаль, но мы прекрасно знали, что это бесполезно. Я не видел ее в таком состоянии с тех пор, как умерла мама. Эмма знала Мэкона Равенвуда примерно на целую жизнь дольше, чем я, даже дольше, чем Лена. Их отношения могли быть не особенно радужными и совершенно непредсказуемыми, но они много значили друг для друга. Мэкон и Эмма были друзьями. Не думаю, что они бы когда-нибудь признались мне в этом, но я отлично все понимал. Достаточно было взглянуть на Эмму и на царивший в кухне хаос.

— Звонил доктор Саммерс, — буркнула Эмма, даже не обернувшись.

Доктор Саммерс — психиатр, лечащий врач моего отца. Эмма, не отрываясь, смотрела на вафельницу. Я не стал говорить, что вообще-то от этого вафли быстрее не поджарятся.

— Что сказал? — спросил я, глядя на завязки передника посредине ее спины со своего места за старым дубовым столом.

Помню, в детстве я все время пытался незаметно подкрасться к ней и развязать передник. Эмма такого маленького роста, что завязки свисают почти до самого пола. Я изо всех сил постарался сосредоточиться на размышлениях о переднике Эммы.

Лучше думать об этом, чем об отце.

— Сказал, что твой папа готов вернуться домой.

Я взял пустой стакан и посмотрел через него — когда смотришь через стекло, все вещи кажутся искаженными. Такими, какие они на самом деле и есть. Папа провел два месяца в «Голубых далях» в Колумбии. Когда Эмма узнала о несуществующей книге, которую он якобы писал весь год, и об «инциденте» — так она называла случай, когда мой папа чуть не сиганул с балкона, — то сразу позвонила тете Кэролайн. Она забрала отца в тот же день и отвезла его в «Голубые дали», которые называла санаторием. Ну знаете, такой санаторий, куда отправляют сумасшедших родственников, если им понадобилось «дополнительное внимание», как говорят жители Гэтлина. Все, кроме южан, говорят в данном случае «лечение».

— Отличная новость.

Да уж, просто замечательная! Сложно представить, что папа вернется домой и снова станет расхаживать по Гэтлину в пижаме с утятами. Мы с Эммой и так потихоньку сходили с ума от всех этих поминальных запеканок, которые ближе к вечеру я, как всегда, отнесу в методистскую церковь. Я не очень-то разбираюсь в эмоциональных переживаниях, но Эмма явно была в полном раздрае, взбивала свое тесто и совершенно не хотела ни с кем разговаривать о том, что творится у нее в душе. Конечно — ведь пирог испечь проще.

Однажды, на следующий день после похорон, я попытался поговорить с ней, но она оборвала меня на полуслове:

— Что сделано, то сделано. Что ушло, то ушло. Мэкон Равенвуд сейчас в таком месте, что вряд ли мы когда-нибудь встретимся в этой жизни, и уж тем более в следующей.